Уж если бы и добавил коммерсант: «Дай господь здоровья и богатства тому, кто это выдумал», Иноземцев бы не удивился.
Ушел он от господина Захо ни с чем, в глубоком разочаровании и даже в обиде – ведь видно было, что тот глаза воротит, суетится, точно какую тайну от доктора скрывает. Видимо, тоже в заговоре против него участие принял. И ни увидеть, ни услышать, ни подметить не смог Иван Несторович ни малой, ни даже крошечной зацепки, которая бы могла пролить свет, зачем понадобилось тигра делать муляжом. Ну не его ведь разыграть, верно? А уж наличие и отсутствие тигра никак не раскрывает и принадлежность Элен Бюлов ко всей этой темной истории.
«Ничего, – утешал сам себя Иноземцев, – вернется, объявится эта циркачка, не сможет долго отсиживаться, опять же и посмеяться над ним, над бедным облапошенным доктором, захочет, поглядеть в его недоуменные глаза. Перед кем ей еще, артистке этакой, похваляться? У кого еще она сорвет шквал аплодисментов? Дай бог, чтобы цела была, руки-ноги не переломала, чтоб до города добралась, а остальное – бог с ним, дело десятое».
В госпитале о мнимом заблуждении Иноземцева никто не ведал, об увольнении, как ни странно – ни слова. В палату не гнали, лечиться не предлагали. Иван Несторович продолжал молча и с превеликой аккуратностью исполнять свои обязанности на обеих прививочных станциях, нет-нет да и проводил хирургические операции, которые давались ему теперь с таким трудом, что едва на ногах потом держался, все казалось ему, что напутает чего, позабудет, не то сошьет, не то отрежет.
Уж как неприятно и утомительно чувство за собой замечать, что нет власти над разумом. Каждому положительному исходу операции внутренне радовался, как студент. Стал таким тихим и пугливым, начальству не перечил, Майеру на радость. Про тигра не спрашивал и на эту тему никому не докучал. Даже Зубову. Хотя очень хотелось того спросить, ну неужели и он признал в себе склонность порой впадать во власть оптических иллюзий. Думал, может, пожилой доктор сам поделится своими соображениями, но тот ходил насупленный с тех пор и отчужденный. Видно, что и дочку свою прочить в жены Иноземцеву больше не собирался.
Боровский тоже молчал, даже перестал его мучить сетованиями на счет стенокардии, может, видя, каким прилежным Иван Несторович стал и тихим, а может, потому что стенокардия, им сдиагностированная, была надуманной и являлась частью какого-то таинственного плана, чтобы непременно Иноземцева убогим выставить. И не давало Ивану Несторовичу покоя – какого именно? С сартами то связывалось ли, то ли с его решением вероисповедание сменить, то ли хотели избавиться от столь неоднозначной личности, мешающей мерному течению жизни в маленьком спокойном городе, то ли еще какие таинственности за его спиной происходили.
К концу недели Иван Несторович не выдержал и решил не бездействовать больше, а нанести визит другому коммерсанту: молодому, бойкому Обухову, что с приятным тенором, за Антониной Андреевной ходил. Но тот тоже о тигре ни слуху ни духу. Нервно плечами передернул, мол, не поминайте эту историю, противно. И был сей раскрасавец с бородкой, как у Дон Кихота, явно не здоров. Осунулся, посерел лицом, руки его странно дрожали, во взоре появился болезненный блеск. Он едва ли два слова гостю сказал, откланялся и просто-напросто сбежал.
Вышел от него Иноземцев и поплелся по тротуару вдоль пожелтевших аллей, под ноги глядя, носками сапог распихивая опавшие листья. Набегал ветерок, подхватывал золотые листочки и кружил в воздухе. Мимо барышни проходили в модных пальто с горжетками, в теплых сапожках, но с летними кружевными зонтиками, молодые люди с сюртуками, переброшенными через руку, проносились открытые коляски. В Ташкенте осень не то что в Петербурге – солнце продолжало припекать, а как пряталось за плотную пелену туч, так становилось до дрожи холодно.
«И где сейчас его Ульянка прячется, где подступающую зиму думает пережить?»
Десятый день Иноземцев прожил в ожидании ее возвращения. И с каждым днем сердце все больней сжималось. Ни о тигре, ни о ней никаких вестей.
Тут возле Иноземцева вдруг остановилась коляска, в которой, на удивление доктора, восседал сам князь, ну, а рядом – неизменный Дункан, все так же прятавшийся за газетой. Иван Несторович бросил на него быстрый косой взгляд и тотчас опустил глаза.
– Добрый день, господин Иноземцев, – приветливо помахал снятой шляпой Николай Константинович. – В госпиталь путь держите али домой? Садитесь, я вас отвезу.
Иноземцев глядел под ноги. Хотел поблагодарить да дальше пойти, памятуя холодность, с которой вельможный принц ему отказал в помощи, когда надо было подтвердить правду. Но чрезмерная вежливость и деликатная учтивость, свойственная Ивану Несторовичу, не дали ответить грубостью. Он сел рядом с князем, аккурат напротив психиатра, тот был столь занят чтением, что не то что приветственного слова не проронил, но даже газету опустить не соизволил.
Почувствовав себя скверно, Иноземцев отвернулся и даже сжал зубы, приготовившись терпеть общество тех, кто его считал полоумным.
– Вы уж простите меня, – начал князь, – этот случай с тигром всех весьма расстроил. Господин Захо до сих пор свои убытки считает. Филатов пропал, никто не может сказать, где он. Обухов и Зубов рассорились с того вечера. Вы, как я вижу, сам не свой ходите. Распалось наше маленькое общество…
Иван Несторович чуть качнул головой, но смотреть продолжал не на князя, а на проплывающие мимо вывески пассажей, прекрасно понимая, что Николай Константинович ничего, кроме сочувствующих речей, не скажет. Отошел, видать, благородство над ним возобладало, снисходительность решил проявить, сменив холодность на жалость. А может, и сам ждет слов сожаления, ведь Иноземцев чуть было не лишил его музея, проектов, круга знакомств, города любимого.
Зря тогда он поверил Ульянке, ведь никогда не ведомо, что у нее на уме, хоть раз бы в жизни слово правды сказала. Она ведь даже, когда правду говорит, и то солгать умудряется, запутать, так голову заморочить, что потом нипочем не распутаешь ее ребусов. И будучи во власти сотворенного ею беспокойства и смятения, поспешность проявил, выставил себя перед августейшей особой в дурном свете.
А князь этот, невзирая на Ивана Несторовича давешнюю оплошность, на удивление сидел и продолжал распинаться в сладких, утешительных речах. Мол, ничего катастрофического в том нет, что стал доктор жертвой фантазии. И не напрасно поднял тревогу, усмотрев в повадках атамана Юлбарса манеры Элен Бюлов, а вдруг бы то она оказалась, вдруг отловили бы наконец злодейку. Не было бы лучше, если бы Юлбарсом она оказалась, а Иноземцев смолчал.
– Просто вы, Иван Несторович, к тем добрейшим и наивно-романтическим натурам относитесь, о которых еще Федор Михайлович писал, что только у нас на Руси они сохранились, которые любить умеют всем сердцем и уж даже неведомо за что, и простирается их привязанность до самозабвения. А девушка эта – такую еще поискать. Я и сам бездумно бы впал во власть ее обаяния, коль мне честь выпала знать ее лично. Во всех лондонских, парижских и франкфуртских изданиях гремели ее невероятные похождения. Признаться, даже чуточку завидую, что судьба вас столько раз вместе сводила. И ясно теперь, отчего у Зубова не выходило вам свою дочь Антонину сосватать. Ни единого шанса она не имеет, коль скоро ваши думы так накрепко заняты этой мистической особой. Теперь многое становится понятным, Иван Несторович, отчего вы в Туркестан отправились, бросив парижскую практику, отчего такой сумрачный и неохотливый в речах. Одного понять не могу: почему вы ко мне пришли, спасения ей просить?
