Ныло сердце Иноземцева, тоской он исходил, все в уме перемалывал приключения свои и ахалтекинские, и что в Самарканде происходило, и в Ташкенте. Вспомнил, как она сестрой милосердия переоделась, изображала смешно еканье. Спросил докторов, фельдшеров, помните ли такую? Но прошло уже много с тех пор дней, столько сестер милосердия в госпитале еженедельно сменялось…
В книжном магазине «Собберея», что на Соборной красовался кудрявым фасадом, приобрел несколько работ по археологии и геологии местных ученых и инженеров, думал найти что-нибудь об острове Барсакельмес, изучал свой маршрут к Аральскому морю. И вздыхал – и как там среди этих песков и солончаков обитать-то можно?
К Захо хаживал, о здоровье справиться, напомнил случай про мальчика-канатоходца, что чудеса эквилибристики показывал на площади сартской части города. Но коммерсант лишь улыбался да головой качал, светской манерой поддерживая разговор. Видно было: то ли не припомнит канатоходца, которых сотни в воскресные дни на площадях на высоте жонглируют, то ли не было такого удальца, о котором Иван Несторович толковал.
Пытался Иван Несторович выяснить и то, отчего князь съехал, и правдивы ли слухи о его намерениях жениться. Оказалось, действительно выслан был Николай Константинович куда-то в пустыню за попытку втайне сотворить церковный брак с юной гимназисткой, шестнадцати лет отроду, с некой Валерией Хмельницкой. Все бы ничего, но был этот удивительный человек уже женат на уральской казачке Дарии Часовитиной, чья семья как раз близ Оренбурга и проживала, а стихи князь слагал в честь американки мисс Лир. Напутал все старый солдат, приставленный сторожить дворец великого князя. Иноземцев же тотчас и решил, что господин Романов на его Ульяну посягнул, и, быть может, даже стреляться бы с ним стал, коли удалось бы обоих поймать.
Но та опять ускользнула, опять Иноземцев потерял ее след. И не было ни единой возможности выяснить, куда девушка могла подеваться и где прятаться.
Кроме одной. Отправиться на остров этот – Барсакельмес, о котором самая дурная молва шла во всем Туркестане, как о самом гиблом и богом забытом месте, и отыскать там пещеру, полную сокровищ. «Пойдешь – не вернешься», – гласил перевод. Уж Иноземцеву после Бюловки никакие «барсакельмесы» не страшны. Ведь рассказывала Ульяна, что некий клад нашла, стало быть, если ее слова правдивы, то на Аральском море, на острове сем таинственном и можно будет, если не ее обнаружить, так хоть какую весточку.
Но кто отпустит Иноземцева со службы?
Тут и пришел черед Ивана Несторовича заявить о себе высокому начальству, пусть теперь господа самодержцы этакие ответ держат, почто честного и благородного человека обвинили в помешательстве, унизили достоинство прилюдно, почто соизволение дали свое дураком выставлять да черным делам дункановским потворствовали, такому произволу позволили случиться.
В общем, явился Иноземцев к Тверитинову и потребовал объяснений, и даже намекнул, что собирается подать жалобу государю императору, чтобы наверняка быть услышанным, чтобы не получить отворот-поворот. Начальство, оно ведь от таких, как Иноземцев, завсегда гораздо отмахнуться, как от мухи назойливой.
Видит Алексей Павлович, не отвертеться ему, униженный и оскорбленный доктор настроен решительно, вздохнул, заложив руки за спину, прошелся туда-сюда вдоль стола своего в сажень длиною, мягко ступая начищенными сапогами по высокого ворса асхабадскому ковру, и воскликнул:
– Я так и думал, что идея эта, Иваном Яковлевичем поданная, аукнется нам. Говорил ему, извинитесь и объясните все, но тот ни в какую. За что и поплатился. Как здоровье господина Розенбаха?
– Дункана, – поправил Иноземцев, продолжая сверлить уездного начальника пристальным, ожидающим взглядом.
– Так вам и это известно, милостивый государь, – проронил тот, опустил голову и снова принялся вышагивать справа-налево, слева-направо. Потом остановился, издал третий вздох и стал дергать пуговицы своего мундира. – Что вы хотите, чтобы честь вашу и достоинство восстановить? Вы ведь понимаете, что история эта со зверем столько страха принесла, столько нервов потрепала ташкентцам, да и всему Туркестанскому краю. Люди из дому боялись выходить, торговцы караваны водить, лавки свои закрывали, поезда пустыми ходили. Мы уже во все концы гонцов отправили, известить, что поймана банда и уничтожена и что тигра никакого нет, что отстреляли их всех.
По его лицу пробежала волна тревоги: Иноземцев молчал, и бог лишь ведал, что у оскорбленного доктора на уме было.
– Вы не понимаете, кажется, как это было важно! Важно сохранить в Ташкенте спокойствие, – задыхаясь, продолжал городской глава. – А в Чимгане… в Чимгане дача барона… Александра Борисовича… Вревского… самого генерал-губернатора! Вы едва ли не в пяти милях Юлбарса стреляли. Если бы он узнал, что тигра не удалось изловить… Вы это понимаете? Вы осознаете масштабы катастрофы?
– Верните мне туземного ребенка и отпустите вместе с ним на все четыре стороны, – сказал на это Иван Несторович.
Уездный начальник нахмурился, оглядев Иноземцева с ног до головы недоуменно-осуждающим взором, тот стоял, выпрямившись, с уверенным спокойствием взирая на раскрасневшегося главу города. Но лицо Тверитинова смягчилось, на душе отлегло после слов доктора.
– Как мы вас, Иван Несторович, отпустим? – проронил он, стараясь придать голосу как можно больше важности и покровительственности. – Вашими усилиями две эпидемии побеждены, Батыршин на вас молится за вашу исправную службу на прививочных станциях.
– Боровский справится без меня. А я… увольте, Алексей Павлович, я больной человек. Правильно обо мне Дункан говорил, что я умом повредился. Так и есть. Не могу работать, прошлое не отпускает. Натворю бед. Зачем оно вам? Петр Фокич один десяток врачей заменит с его неуемной энергией и дотошностью. Я за него ручаюсь.
Тверитинов покачал головой.
– Что ж вы делать будете? Куда податься желаете?
– Я собираюсь оставить медицину, – опустил голову Иноземцев. – Может, и навсегда. Не знаю.
– Оставить медицину? – переспросил градоначальник, поморщившись. – Вы смеетесь? Все столь глубоко серьезно?
И бросил на Ивана Несторовича удивленный взгляд. Но, оглядев того с ног до головы, отвернулся, будто найдя решение доктора отказаться от медицины вполне соответствующим его разнесчастному и жалкому виду. Вернулся за свой стол, пошелестел какими-то бумагами.
– Попробую, конечно, что-нибудь сделать. Но обещать – не обещаю. Мухаммад-Ханафия Алюкович может воспротивиться. А я супротив Батыршина идти не могу, как-никак он городской врач.
С Батыршином пришлось отдельный разговор вести. Но страдания молодого человека были как на ладони для старого и опытного доктора. Давно понял он, что ненадолго в Туркестане тот задержится со своим нелюдимым и скрытным нравом, да и нервные расстройства его давно сдиагностировал, ежели б не которые, оставил бы за ним после себя должность городского врача. Поглядел на осунувшегося, бледного, со шрамом на лице Ивана Несторовича и сожалеюще махнул рукой.
