Сумерки разрезали проблески стали.
– Поберегитесь, сударь, сейчас я перережу вам горло, – рычал Бурраск.
– Не суетитесь, милейший, не мешайте мне выпотрошить вас, как гуся! – вопил Одрио.
Двое спутников Валуа, сжав клинок в руке правой, а левую обмотав плащом, защищались, нападали, парировали, наносили стремительные ответные выпады, не произнося ни единого слова в ответ.
– Клянусь святыми Петром и Павлом и Девой Марией, вы мертвы, это говорю вам я!..
И Гийом первым проткнул противника, который упал замертво.
Почти тотчас же с глухим стоном повалился на землю и соперник Рике.
– Неловко в этом признаваться, – промолвил Рике, – но я давно уже горел желанием распотрошить дворянчика!
– Эвоэ!
[17] – в один голос прокричали друзья. – Nunc est bibendum!
[18]
И, вложив шпаги в ножны, они обнялись, вернулись в лачугу, наполнили кубки и вытащили свои рожки и кости. Уже через несколько секунд из хижины донеслись их голоса:
– Гляди-ка! Четверка и пятерка! Рике, играю на кошелек моего дворянина!
– По рукам! Кошелек твоего против кошелька моего! Посчитаем потом… О-па! Две шестерки!
* * *
Читатель, вам не следует быть строгим к этим людям и судить их по представлениям нашего времени. Бурраск и Одрио не были ни более жестокими, ни более бесчувственными, чем лучшие образчики той среды, в которой они вращались. Та эпоха была не то чтобы жестокой, но еще весьма далекой от понимания того чувства, что медленно развивалось в сторону гуманизма, – уважения к человеческой жизни. Чувства еще только зарождавшегося, чувства уже атрофированного у многих в современном обществе, чувства, которое через века впитает в себя всю нравственную силу других чувств. В Средние века люди умирали с безразличием, убивали и погибали, словом, жизнь не стоила ничего… Почему? Историки приводят несколько причин, а именно: варварство, несовершенство цивилизации, невежество, суровость нравов и т. п. Ко всем этим не лишенным здравого зерна причинам мы можем добавить свою, и она такова:
В те годы люди не умирали. Мы хотим сказать: не верили в смерть. Смерть, в глубоком и абсолютном убеждении каждого, представляла собой лишь переход из одной жизни в другую. Главное было пребывать в согласии с тем жандармом, что стоял у врат могилы: Богом. Если вы надлежащим образом исповедовались, умереть было не более трудно, чем пройти из Парижа до Монмартрского холма
[19]. То было обычное путешествие; вам следовало лишь узнать его стоимость, а миропомазание называлось предсмертным причащением. Сегодня все обстоит иначе: люди верят в смерть, то есть в окончательное завершение того романа, имя которому – жизнь; верят в слово «конец», потому вполне естественно, что они дорожат этой жизнью, так как знают, что другой уже не будет; и так как каждый дорожит своей жизнью, было бы неразумно предполагать, что другие дорожат своими в меньшей степени, – это-то и называется уважением к человеческой жизни.
* * *
Мы тем более имели право предаться этим пространным рассуждениям, поскольку во всеуслышание признаем абсолютное право читателя переступить через них, так что вернемся к набросившемуся на Валуа Буридану.
Юноша в один миг обезоружил Валуа, выхватил из рук графа кинжал, который тот пытался всадить ему в спину и, приставив клинок к горлу противника, промолвил с ледяной интонацией, не оставлявшей сомнений в том, что речь идет не о шутке:
– Идите, сударь, или я вас убью!
В этот момент Валуа увидел, как, один за другим, упали замертво оба его спутника.
Поняв, что сопротивление бесполезно, он с презрением пожал плечами и проворчал:
– Вижу, я угодил в руки каких-то нищих бродяг…
– Нет, сударь, – спокойно проговорил Буридан.
– И это западня.
– Так и есть. Я бы даже сказал – капкан. Один из тех, какие ставят на хищников.
– Так тебе нужен мой кошелек?
– Нет, монсеньор…
– Чего же ты хочешь, чертов Буридан?
– Вскоре ты это узнаешь, Валуа. Пойдем!
– И куда же? – пробормотал граф.
– Туда, наверх.
Валуа проследил за направлением руки Буридана и побледнел. То, что он увидел на вершине холма, то, что прорисовывалось на фоне усеянного звездами неба, было ужасной виселицей, той гигантской паутиной, которую растянул на высотах Монфокона Мариньи.
Буридан подхватил графа под руку и потащил за собой.
После довольно долгого перехода через густой кустарник они вышли к подножию широкого каменного фундамента, который поддерживал шестнадцать колонн.
Валуа бросил на зловещий монумент испуганный взгляд. И то, что он увидел, обратило этот испуг в непередаваемый ужас…
На первой из поперечных перекладин копошилось нечто такое, от чего ходуном ходили цепи. Странное существо, затерявшееся в сплетении огромных смертельных подмостков, существо, которое крутилось как белка в колесе, завершая какие-то необычные приготовления, и бормотавшее себе под нос голосом хриплым и насмешливым:
А ну, Марион!
Эй, Мадлон!
Иа! Ио!
Трик и трок, да петля на шею!
Ух! Эх! Раз, два – и вверх!
Выше тяни! Чуть подтяни!
Дай молодцу подрыгать ногами!
Висел висельник вися,
С ним веревка вышла вся…
– Готово? – прокричал Буридан.
Неизвестно, чем бы закончилась радостная и зловещая песня этого загадочного работника, не прерви ее Буридан.
– Вот и все! – воскликнул незнакомец с глубоким вздохом удовлетворения. – Готово! Ух! Эх!
Он соскользнул по цепи с ловкостью обезьяны, спрыгнул на землю и приблизился – пританцовывая, смеясь, отвешивая чрезмерно глубокие поклоны.
– Этот голос!.. – пробормотал Валуа, клацая зубами. – Этот человек!..
– Готово, господин! И как готово! Монсеньора уже ждет веревка и…
– Хорошо, – отрезал Буридан. – Встань там и перестань кривляться, Ланселот Бигорн.
– Ланселот Бигорн! – Валуа даже икнул от страха.
– Некогда висельник, а сегодня – палач! Какая честь, монсеньор! Ух! Эх! Раз, два – и вверх!..
– Ты заткнешься наконец, шельмец? Монсеньор, простите этого человека. Он так рад, что ему представился шанс вас вздернуть, что стал чрезмерно дерзок.
