Выжившие во время атаки стражники, вопя: «Караул! Разбойники! На помощь!», тотчас отступили через распахнутую дверь.
Крики способствовали тому, что случайно проходивший мимо патруль тоже поспешил ретироваться со слишком опасной территории.
Гийом и Рике не получили ни царапины. У Буридана было две ссадины на руках.
Не прошло и пары минут, как Миртиль оказалась в его объятиях. Влюбленным предоставили для излияния чувств с четверть часа, затем же Готье д’Онэ скомандовал:
– В дорогу! Теперь, когда мы истребили защитников Дьявольской башенки, нужно подумать, как ускользнуть от дьяволицы из Нельской башни!
Двинулись в путь: Готье в авангарде, со шпагой в руке, Бигорн в арьергарде, с обнаженным кинжалом.
Филипп, Гийом и Рике составили эскорт Буридана, на руках у которого возлежала Миртиль.
Сей отряд имел вид столь внушительный, что навел бы страх на всякий патруль и внушил бы почтительное благоразумие любой компании грабителей, пожелавшей на него напасть.
Когда они проходили под аркадой Сен-Жан, Буридан заметил у левой колонны некую неподвижную черную тень, но решил, что это какой-нибудь бродяга-разбойник, и не придал этому факту особого внимания. До улицы Фруадмантель наши герои добрались без приключений. По пути Миртиль, со слезами на глазах, поведала Буридану о том, что ее отец и слышать о нем не желает.
Эта новость не особенно взволновала юношу, так как он уже решил для себя, что обязательно избавит достопочтенного коммерсанта от его предубеждений. Но для Миртиль отказ отца, эта странная ненависть, выказанная им по отношению к Буридану, были еще большим несчастьем, чем предъявленное ей обвинение в колдовстве.
Буридан, однако же, почти ее утешил, справедливо заметив, что гораздо проще добиться прощения отца, чем разжалобить судью, ведущего процесс о колдовстве.
«Когда мэтр Леско узнает, что я спас его дочь, – думал юноша про себя, – он не сможет отказать мне в полагающемся за то вознаграждении, каким бы черствым ни было его сердце».
Эта мысль представляла собой то, что в наши дни назвали бы «почти шантажом», но для Буридана все средства были хороши, если они вели к счастью.
В старом особняке д’Онэ состоялся военный совет.
Миртиль в подробностях рассказала о своем аресте, о том, как она была брошена в одну из темниц Тампля, о визите, который ей нанесла некая прекрасная и очень сострадательная дама, затем о том, как в результате этого визита ее глубокой ночью перевезли в некое жилище, местоположение которого ей было совершенно неизвестно. Там она жила под присмотром какой-то женщины и под охраной нескольких вооруженных мужчин, что не оставляло ей ни малейшей возможности бежать.
Всем стало понятно, что посетительницей Тампля была не кто иная, как королева. Не менее очевидным казалось и то, что арестовали Миртиль по наущению Маргариты; затем та, очевидно, одумалась и, чтобы держать девушку под рукой, приказала перевезти ее в Дьявольскую башенку.
Но отчего могла возникнуть необъяснимая ненависть Маргариты к этому дитя?
Здесь начиналось неизвестное.
Лишь Буридан мог приблизиться к истине, говоря себе:
«Если эта ужасная королева и впрямь уже давно положила на меня глаз, как она в том заверяла, значит, она могла меня выследить и узнать про визиты в Ла-Куртий-о-Роз. Отсюда и ее желание погубить бедняжку Миртиль, невинную жертву, обвинение в колдовстве, арест и все остальное».
И тут вставала серьезная проблема.
Нужно было найти надежное убежище для Миртиль.
Она не имела ни малейшего представления о том, где мог находиться ее отец. Что до несчастной Жийоны, то та исчезла, возможно, предположила Миртиль, была отравлена, а может, стала жертвой своей преданности (читатель знает цену этой преданности).
Оставаться в особняке д’Онэ Миртиль было никак нельзя.
Гийом Бурраск, человек женатый, с радостью предоставил бы свое жилище, но супруга его была женщиной ревнивой и грубоватой, в силу чего частенько поколачивала мужа.
Что до Рике Одрио, то постоянного местожительства он не имел, да и вообще жил бобылем.
Тем не менее прибежище нужно было найти еще до рассвета, и участники этого военного совета обменивались растерянными взглядами; Буридан уже подумывал, не доверить ли Миртиль госпоже Клопинель, его хозяйке, когда из-за приоткрытой двери показалась голова Ланселота Бигорна.
– У меня есть подходящее жилище для мадемуазели, – сказал он.
– Входи, – радостно воскликнул Буридан, – и объясни нам, что имеешь в виду!
– Но прежде осуши этот кубок с ячменным пивом! – добавил Готье.
Ланселот Бигорн выпил, вытер губы тыльной стороной руки и ударился в объяснения:
– Значится, так. В те времена, когда я бродяжничал, живя за счет врага, то есть честного буржуа, однажды вечером, или скорее ночью, за компанию с двумя достойными парнями я скитался в окрестностях Гревской площади, когда мы вдруг увидели фонарь, который приближался, раскачиваясь из стороны в сторону. Фонарь болтался в руке у женщины, дородной кумушки, с которой был муж. Мы переглянулись, и я быстренько поблагодарил святого Варнаву за нежданную прибыль, как обычно, пообещав половину добычи душам чистилища, так как я, слава Богу, истинный христианин и никогда не обращался с другим христианином, как с иудеем, а как вы знаете, господа, отнятое у иудея я всегда оставляю себе полностью и…
– Выпей! – прервал его Готье. – Выпей, или я тебя придушу!
– Черт, славный судья бы из него получился! – пробормотал Бурраск.
– Короче, мой славный Ланселот!
– Постараюсь, господин. Значит, переглянулись мы, и спутники мои набросились на мужа, а я – на кумушку. Та – бах, и в обморок! Муж падает на колени. Мы его обыскиваем, но ничего при нем не находим. Вне себя от ярости, мои товарищи хотят взять кумушку в заложницы! Бедняга уже рыдает во весь голос. Женщина внезапно приходит в себя и оглашает улицу пронзительными криками. Будучи человеком чувствительным, что мне всегда шло лишь во вред, я, значит, кричу друзьям, чтобы оставили женщину в покое. В ответ несутся оскорбления, я пускаю в ход кулаки и обращаю товарищей в бегство, после чего успокаиваю кумушку и ее мужа и во избежание дальнейших злоключений сопровождаю их до ворот Ферт.
– Хороший ты человек, Бигорн, – промолвил Готье, – честный и порядочный.
– Потому-то до сих пор и не богат, мессир! Доходим мы, значит, до ворот Ферт, и тут кумушка целует меня в правую щеку, рыдая, как кабаниха при родах, – дескать, я спас ее целомудрие, что было неправдой, господа, так как могу вас заверить, что мы и не думали зариться на ее целомудрие; но, что поделаешь, так уж ей взбрело в голову; муженек же ее, ревя белугой, целует меня в левую щеку, говоря, что и ему я спас жизнь. И вот стою я, весь зацелованный, ошалелый и полузадушенный, и тоже плачу как расчувствовавшийся осел.
