Во главе второй роты стоял мессир Шатийон, тот самый, который, еще когда старший сын Филиппа Красивого не назывался Людовиком X, короновал того в Пампелюне на трон короля Наварры.
Командование третьей ротой осуществлял Жоффруа де Мальтруа, отважный капитан, связанный узами дружбы с Ангерраном де Мариньи, который, возможно, именно за него и хотел выдать свою дочь.
Первый министр тоже был там, верхом на великолепном боевом коне, но без доспехов, коими он предпочел пренебречь, – один лишь длинный палаш был закреплен на боку его лошади.
Три роты лучников располагались следующим образом: первая выстроилась параллельно протекавшей неподалеку Сене, вторая – лицом ко рву аббатства, третья – перпендикулярно этому рву. В итоге образовалось каре, четвертой стороной которого можно было считать сам ров.
Но стороны этого каре не сходились по углам.
Между шеренгами солдат оставались пустоты.
Посреди этого огромного каре, мрачный и задумчивый, неподвижно держался Мариньи.
За спиной у него была рота Шатийона, перед ним – аббатство, справа – рота Мальтруа, слева – лучники Валуа.
Первый министр то окидывал взглядом графа, думая о перемирии, на которое он согласился, которое был настроен соблюсти, но которое заставляло его дрожать от гнева, то смотрел вдаль, в сторону Парижа, думая уже о дочери да об этом чертовом Буридане, публично бросившем ему вызов…
– Да, пусть уж лучше она умрет! – бормотал Мариньи. – Возможно, тогда и я умру от боли и страданий, но лучше уж видеть ее мертвой, чем в объятиях этого человека! К тому же, если он явится…
Преисполненная ненависти улыбка закончила его мысль.
– Но явится ли он? – продолжал Мариньи, бросая жадные взгляды на ворота Парижа.
В этот момент до него донесся далекий шум.
– Вот и он! – прошептал Мариньи, вздрогнув.
Но то оказался не Буридан.
На равнину выкатилась поющая, выкрикивающая проклятия и ругательства, трубящая в длинные трубы и неистово размахивающая флагами толпа студентов.
Шум нарастал.
Пре-о-Клер наполнили крики животных, мяуканье, лай, свист, рев, хохот, грязная ругань.
Более дисциплинированные, королевство Базоши и империя Галилеи, выстроились в две шеренги.
Мариньи подал знак, и державшийся рядом с ним прево Парижа выдвинулся вперед. Среди клерков установилась относительная тишина.
– Зачем вы сюда явились? – грозным голосом вопросил прево.
– У нас сегодня парад!
[28] – отвечал Гийом Бурраск.
– Можете поразвлечься вместе с нами! – добавил Рике Одрио.
– Проведете парад в другой день! – прокричал прево. – Господа клерки, сейчас же расходитесь, не то я буду вынужден применить против вас силу!
Последние его слова были встречены оглушительным свистом.
– Он покушается на наши привилегии! – вопило королевство Базоши.
– В воду прево! – орала империя Галилеи.
Среди студентов поднялся невообразимый шум.
– Именем короля! – повторил прево.
– Иди к черту, жидовский ведьмак!
– Вздернуть бездельника!
– Отведем-ка его на Марше-Нёф!
– Эй, Жан де Преси! Я отварю твою мерзкую тушу в самом большом котле!
– Клянусь Иисусом, по тебе Монфокон плачет!
– Ура! Ура! Ура!
Проклятия неслись уже отовсюду, студенты излили на прево град ругательств, и уже роты лучников пришли в движение, когда вдруг мертвая тишина повисла над этой бушующей толпой.
Прозвучал сигнал: три пронзительных свистка Гийома Бурраска заставили всех смолкнуть.
По этому сигналу всё в Пре-о-Клер замерло, и даже лучники, по приказу командиров, остановились.
И тогда каждый смог увидеть то, что Гийом Бурраск разглядел среди буйства орущей толпы:
Обогнув крепостную стену аббатства, к центральной группе, где находился Мариньи, приближались трое всадников.
В десяти шагах от первого министра они остановились, и один из них троекратно протрубил в рог.
* * *
Двое из этих всадников были в масках, благодаря которым узнать их не представлялось возможным. Третий, тот, что протрубил в рог, выдвинулся немного вперед. Этот лица не прятал. То был Буридан.
Прево подал знак.
Сержанты и лучники полевой жандармерии уже было бросились вперед, чтобы схватить юношу, но Мариньи поднял руку и прево, ворча, отступил назад, как собака, у которой отняли кость; лучники и сержанты замерли.
– Прежде посмотрим, – промолвил Мариньи с высокомерным достоинством, – какие извинения он мне принесет. Если они меня устроят, возможно, я довольствуюсь тем, что прикажу его повесить.
Буридан при этих словах нахмурился и прикусил губу. Но, взяв себя в руки, он произнес:
– Сир Мариньи, я действительно хочу перед вами извиниться.
Недовольный ропот пробежал по шеренгам писцов и студентов, в то время как Мариньи лишь пожал плечами: весь его вид выражал сожаление.
– Ха-ха! Вот тебе и смельчак! – воскликнул подъехавший Валуа.
– Что ж, – сказал Мариньи, – просите прощения в подходящих выражениях, и даю вам слово, что вы будете лишь повешены, а, на мой взгляд, смерть с веревкой на шее – самая легкая из смертей.
– Монсеньор, – проговорил Буридан, поклонившись до шеи своей лошади, – когда я выезжал из Парижа и узнал, что вы уже в Пре-о-Клер, то на секунду вообразил, что вы примете мой вызов: прошу меня за это простить.
– Может, арестуем мерзавца без этих церемоний? – воскликнул прево.
– Монсеньор, – продолжал Буридан, – когда, оказавшись в Пре, я заметил вас, то сказал себе: «А Мариньи совсем не такой трус, каким я его полагал…» Приношу за это вам свои извинения.
Неистовые аплодисменты раздались среди студентов.
– Смелее, Буридан!..
– Защити-ка докторскую pro et contra!
Мариньи остался невозмутимым… Лишь в глазах промелькнул огонь, и он подал прево знак быть наготове.
Буридан, голосом еще более громким, продолжал:
– Я явился сюда от имени моих друзей Филиппа и Готье д’Онэ, вероломно убитых…
– Убитых! – пробормотал Мариньи, в то время как из толпы студентов на него градом посыпались проклятия.
– Их обнаружили в Сене…
– Готов подтвердить! – прокричал громкий голос.
