Бигорн говорил голосом столь мрачным и дрожащим, словно испытывал жесточайшие угрызения совести.
Вероятно, он их действительно испытывал, пусть ребенка тогда так и не утопил… но ведь собирался, разве нет?
Симон выслушал его, качая головой. Беззубый рот его растянулся в дьявольской улыбке; казалось, содрогания и угрызения совести Бигорна Симона немало удивили.
– Стало быть, – сказал он, – этот ребенок действительно утонул?
– Вне всякого сомнения! – вздохнул Бигорн.
Выдержав небольшую паузу, Симон Маленгр протянул руку через стол, коснулся плеча Бигорна и промолвил:
– Так вот, Бигорн, а теперь представь следующее: этот ребенок не умер!..
XXVI. Где речь идет о сыне графа де Валуа и о жилище, которое подыскал себе Ланселот Бигорн
– Да ну? – Ланселот Бигорн аж подпрыгнул на своей скамеечке.
Улыбка Симона Маленгра сделалась еще более загадочной, более победоносной, и он продолжал:
– Да, представь, мой дорогой Ланселот, что, мучимый угрызениями совести, ты не исполнил приказа Маргариты Бургундской и ее любовника графа де Валуа.
– Вот как! – растерянно пробормотал Бигорн.
– Подожди! Представь, что не захотев бросать ребенка в реку, ты оставил его где-то… в какой-нибудь хижине, заброшенной лачуге, к примеру!..
Бигорн смертельно побледнел, и рука его медленно потянулась к кинжалу. Правда, или то, что он полагал правдой, предстала со всей очевидностью: граф де Валуа знал, что его сын не был брошен в реку. Откуда?.. Да какая разница!.. Зная это, он приказал своему верному слуге, Симону Маленгру, разыскать его, Бигорна! И теперь, вне всякого сомнения, сюда вот-вот нагрянут другие люди графа, те, что скрывались в засаде…
«Да, – думал Бигорн, – но Симон, который так восхищается Иудой, не получит ни тридцать сребреников, ни тридцать золотых, а лишь кинжал в сердце!»
Однако безмятежное настроение Симона Маленгра, тишина кабачка, а главное – местоположение этого кабачка, который находился в самой дальней части воровского квартала, в конце концов его успокоили.
– Так вот, – вновь взял слово Маленгр, – готов ли ты согласиться, что вместо того, чтобы бросить ребенка в воды Соны, ты мог оставить его в какой-нибудь отдаленной лачуге?
– Но к чему мне его там оставлять? – вопросил Бигорн хриплым голосом.
– А я почем знаю? – отвечал Маленгр. – Может, чтобы забрать позже!
Бигорн вздрогнул, и рука его вновь сжала рукоять кинжала.
– Или по какой другой причине, – продолжал Маленгр. – Причину найти несложно. Главное – это что ребенок не умер. Или, по крайней мере, мы предполагаем, что он не умер, понимаешь? Для нас это предположение, но для других будет правда!
– Хорошо! – пробормотал Бигорн.
– Что – хорошо?
– Ничего, я слушаю. Продолжай.
Теперь он понимал, как обстоят дела: Маленгр был убежден в смерти ребенка. Но других он хотел заставить поверить в то, что мальчик жив. Вот только его предположение оказалось и не предположением вовсе, а самой что ни на есть истиной.
Но откуда взялась эта столь конкретная и точная деталь, как оставление ребенка в заброшенной хижине?
Немного помолчав, Маленгр продолжал:
– Теперь, когда мы допускаем, что сын Валуа мог остаться в живых, выслушай, что я тебе расскажу, мой дорогой Бигорн. Несколько лет назад меня вдруг нещадно потянуло на родину. Я испытал непреодолимое желание вновь увидеть серые равнины Севера и провести какое-то время в Бетюне.
– Дьявол! – ухмыльнулся Бигорн. – Я и не знал, что ты так любишь родные края!
– Повела меня туда любовь или что-то другое, но мне было совершенно необходимо вернуться на какое-то время в Бетюн. К тому же, я отправился туда с согласия моего хозяина, графа де Валуа. А теперь слушай и мотай на ус: напротив постоялого двора, где я остановился, жила пожилая женщина по имени Маржантина. Она ни с кем не общалась, выходила из дома редко, по большей части молчала; она была не из Бетюна, приехала в эти края с мужем и ребенком; к тому моменту, когда я там оказался, она вдовствовала уже лет девять, притом что ее сыну могло быть лет этак пятнадцать. Чуть позже назову тебе и имя умершего мужа…
Бигорн слушал рассказ с неусыпным вниманием.
– А как он выглядел, этот ребенок? – промолвил он глухо. – Ребенок, или, скорее, юноша, судя по названному тобой возрасту?
– Вот уж чего не знаю – того не знаю, – отвечал Маленгр. – Юношу этого я никогда не видел, зато видел Маржантину, то есть ту, которую все считали матерью этого Жана…
– Его звали Жан! – прошептал Бигорн, вздрогнув.
– Да, а теперь я должен сказать тебе, что тоска по родным краям, о которой я говорил, охватывала меня, как правило, ночью. Дни я проводил в своей гостинице, никуда не выбираясь, но вот вечером уже не мог противостоять этой ностальгии: мне обязательно нужно было выйти и посетить кое-какие населенные пункты, которые, по счастливому стечению обстоятельств, как раз и просил меня изучить мой благородный хозяин. Улавливаешь?
– Продолжай… Я слушаю тебя даже внимательнее, чем ты думаешь.
– Хорошо. В одну из таких ночей, возвращался я, значит, после прогулки в гостиницу – было уже, наверное, часа два, – когда из стоявшего напротив дома донеслись, как мне показалось, чьи-то стоны. И как раз в этот момент дверь открылась. Я увидел нечто вроде белого призрака и сначала хотел убежать, но потом заметил, что то и не призрак вовсе, а женщина, и что эта женщина открыла дверь, чтобы позвать на помощь. Я подошел ближе и, хотя я не люблю тратить время на бесполезные занятия, решился войти и осмотреть несчастную. Помочь ей я уже ничем не мог, так как она была при смерти и действительно умерла часом позже. Этой женщиной и была та, которую звали Маржантина.
– Та, которую все считали матерью пятнадцатилетнего юноши по имени Жан? – уточнил Ланселот Бигорн.
– Именно. То есть та вдова, муж которой умер девять лет назад и имя которого я обещал тебе назвать. Словом, Маржантина умирала. Вскоре она и сама поняла, что ей уже ничто не поможет. Она чувствовала, что умирает. Я уже собирался удалиться, сожалея о потерянном времени, когда эта женщина схватила меня за руку и, от имени Бога, ангелов и Девы Марии, попросила оказать ей одну большую услугу. Как истинный христианин, я не смог отказать ей в этой просьбе, тем более что Маржантина заявила, что в оставит мне в вознаграждение те небольшие ценности, что у нее имеются. Так что я не только остался, но и при слове «ценности» крепко-накрепко запер дверь, чтобы никто не смог мне помешать оказать несчастной умирающей ту услугу, о которой она просила.
– Я всегда знал тебя как человека великодушного и деликатного, – промолвил Бигорн.
– Ничего не поделаешь – так уж я создан. Да и не я ведь отправился топить ребенка в реке. Но ты не подумай, я тебя ни в чем не упрекаю. Короче говоря, вот в чем состояла просьба старухи Маржантины. Речь шла о том, чтобы отправиться в Париж, разыскать в Университете (она дала мне название улицы и дом) молодого человека по имени Жан и ввести его в курс кое-каких обстоятельств. Дело все в том, что, будучи склонным ко всевозможным авантюрам, парижской жизни и учебе, этот Жан, похоже, уехал, чтобы поступить в качестве студента в одно из тех жалких мест, что соседствуют с коллежем мэтра Сорбона
[33]. Учитывая тот факт, скольких бы это стоило трудов, Маржантина передала мне в дар шесть золотых экю. Остаток ее «богатств» состоял из двадцати других, также золотых, экю и серебряной цепочки, с которой свисал медальон, содержавший в себе прядь женских волос. Забрав все, я поклялся честно передать молодому Жану двадцать экю и серебряную цепочку… К несчастью, на медальоне имелся довольно-таки красивый бриллиант…
