Эта диспозиция делила, если можно так выразиться, комнату на четыре части.
Одну из них занимала огромная печь, на которой бурлили, распространяя вокруг терпкие ароматы, семь или восемь различной величины сосудов.
Во второй стоял огромный, эбенового дерева стол. На столе лежало несколько тяжелых рукописей, различные страницы которых были помечены закладками из красного шелка, с небольшими медалями на конце ткани, причем на каждой из этих медалей было выгравировано то же слово, что и на центральном витраже потолка. Позади этих рукописей стояло черное распятие с серебряной фигуркой Христа, над которым, с вбитыми в расправленные крылья гвоздями, висела сова, предвестница зла, – странное сочетание религии и дьявольских, похоже, опытов.
В третьей части, на этажерках, стояли содержащие некие жидкости пузырьки всех форм и размеров.
Наконец в четвертой, симметрично расположенные, свисали со стен пучки сухих трав.
Стало быть, в этом странном рабочем кабинете – а здесь, безусловно, работали над чем-то значительным – находились книги или, скорее, рукописи, которые давали загадочные знания и содержали формулы необходимых заклинаний; травы, предназначенные для изготовления тех или иных эликсиров, применяемых в различных смесях; наконец, лаборатория, то есть печь.
Все это Миртиль охватила одним взглядом и, не понимая точного значения увиденного, она, которую обвиняли в колдовстве, прошептала, содрогнувшись от страха:
– Я попала к колдунье!
В эту секунду она забыла угрозы Мабель и ее ошеломляющие откровения, забыла, что ее отца зовут Мариньи, а мать – Маргарита Бургундская. Она забыла все.
Зачарованная ужасом того, что происходило у нее перед глазами, она застыла на месте, едва дыша, не в силах убежать, каждую секунду ожидая появления призраков, которых, несомненно, вызывала Мабель.
Та стояла у печи, отбрасывавшей красные отблески, спиной к ней, и ее не видела.
Склонившись над кипевшими сосудами, она водила рукой по лежавшим на эбенового дерева столе открытым рукописям и что-то бормотала, часть ее приглушенной речи коснулась слуха насмерть перепуганной Миртиль.
– В эту ночь, – шептала колдунья, – в эту таинственную ночь, когда на ближайшем кладбище живые сойдутся с мертвыми, я вызываю вас, духи единой науки, эфирные умы, умеющие наделять эти травы силой, вас, способных превратить эту чистую воду в волшебный напиток. Если книги не солгали, если эликсир любви действительно существует, если я правильно прочитала и произнесла эти загадочные слова, мой труд должен завершиться уже этой ночью… ночью, благоприятной для нечеловеческих свершений, коль скоро мертвые поднимутся из своих могил…
Вся дрожа, чувствуя, как от необъяснимой тревоги сжимается горло, Миртиль слушала, ничего не понимая. Охваченная неким безумным порывом, она уже хотела ворваться в лабораторию, наброситься на колдунью, опрокидывать сосуды, разбивать флаконы, – но девушку держал страх.
Неожиданно спальня озарилась ярко-красным светом.
Миртиль вздрогнула и, обернувшись, увидела, что это странное свечение исходит от окна…
Что же происходило снаружи, пока внутри Мабель творила свою дьявольскую работу?
Неистовое, головокружительное любопытство, которое подвело Миртиль к двери, теперь толкало ее к окну.
Миртиль осторожно подняла оконную раму, и руки ее вцепились в решетку, так как девушка почувствовала, что сейчас упадет. Перейдя от одного ужаса к другому, вот что увидела Миртиль:
Окно выходило на кладбище Невинных. Там, при свете вкопанных в землю смоляных факелов, собралась толпа. Толпа странная, похожая на воплощение бредовых видений, толпа орущая, издающая невнятные крики, гневные и отчаянные стенания, толпа, в которой были монахи, ремесленники, короли, епископы, врачи, деревенские музыканты, кардиналы, знатные дамы, королевы, мещанки, проститутки – все они сплетались в диких объятьях, бросали в ночь безумные воззвания, расходились, сходились вновь и, наконец, вихрем кружили вокруг бочки, стоявшей у открытой, разверстой, словно чья-то пасть, могилы!..
И на этой бочке находился скелет в огромном черном плаще, с отвратительной, фантасмагорической ухмылкой, скелет, гримасничающий и смеющийся над отчаянными криками толпы и играющий на виоле некую легкую, живую, напоминающую свадебный танец, музыку, музыку грациозную и весьма незатейливую, которая в этот момент, в этой среде, в этих ужасных обстоятельствах, казалась мрачной и мерзкой!..
[35]
Рядом с бочкой стояла другая костлявая персона, задрапированная в просторную красную мантию. Она держал в руке огромный серп.
Посредством этого инструмента Смерть косила группы тех, кто проходил с ней рядом.
Грозный серп не знал отдыха.
При каждом из его ударов одна, две, три фигуры падали и бились в судорогах, как несколькими веками позже конвульсионеры Сен-Медара
[36].
Все группы этих безумных, путями более или менее обходными (что свидетельствовало об их глубоком знании жизни) вынуждены были проходить рядом с ужасной косой. Дабы не быть затянутыми к бочке, они отчаянно дрались между собой, но продолжали неумолимо двигаться к ней…
Яростные крики, жуткая брань, ругательства, плач поднимались из этой исступленной толпы. И танец продолжался. Они кусались, бросались друг на друга, вырывали один у другого волосы, текла кровь – настоящая кровь, – и снова виола повторяла свой легкий, ироничный, зловеще-грациозный рефрен, и вновь, ритмичным движением, продолжал косить серп, словно находясь там с начала времен, словно намереваясь оставаться там до скончания веков.
Потеряв от страха дар речи, не в состоянии даже пошевелиться, вцепившись руками в прутья решетки, Миртиль смотрела на то, как король яростно срывает корону, бросает ее в зияющую могилу, а затем падает туда сам.
– Пощади, – вопил какой-то кардинал. – Еще одна пребенда
[37], о смерть! И можешь меня забирать!
