– Деньги! – усмехнулись приятели. – Да у нас тут и серебро, и золото! Есть за что набить брюхо, да так, что ты от радости задрыгаешь своими копытцами почище сатаны!
– Что ж, тогда открываю, – холодно проговорил Кривоногий Ноэль.
Вскоре внутри послышался громкий шум отодвигаемых запоров, цепей, ключей, и наконец возник карлик.
Первым же жестом Рике продемонстрировал ему пригоршню серебряных и золотых монет.
– Эй, Мадлон! – прокричал тогда карлик. – Дождешься у меня, мартышка! Я покажу тебе, как спать, когда здесь двое славных господ, которые хотят есть и пить!
– Да мы просто умираем с голоду, – сказал Гийом.
– И в глотке жуть как пересохло, – добавил Рике.
Они уже уселись за стол, тогда как Мадлон, служанка, совершенно заспанная, вылезла откуда-то из недр мышиной норки и, при помощи хозяина, зажигала свет и готовила ужин.
Когда королевский и имперский голод двух друзей сменился пресыщением, когда их жажда была немного утолена, когда они расплатились с Кривоногим Ноэлем, когда добились разрешения поспать, опершись на стол, и, не сходя со своих табуреток, они сосчитали добычу и обнаружили, что богаты.
– Есть на что пировать пару месяцев, – промолвил Бурраск.
Рике сложил серебро и золото в ту бумагу, в которую они и были завернуты.
– А это еще что за пергамент? – спросил тогда Гийом.
– Кошель того буржуа. В нем-то он и держал свои деньги.
И машинально он развернул свиток.
– Гляди-ка! Здесь что-то написано… может, какое-то соглашение с дьяволом?.. Прочти, Гийом, я ничего не вижу; даже не знаю, то ли эти факелы плохо светят, то ли я слишком много выпил…
Гийом схватил пергамент и быстро пробежал глазами.
И тогда, резко протрезвев, он побледнел, склонился к уху Рике и прошептал.
– Знаешь, кого мы обобрали?
– Сатану собственной персоной?..
– Нет!… Хуже!.. Прево Парижа!
Этим документом была бона на двести золотых экю, выписанная Маргаритой Бургундской на имя Жана де Преси!
Рике Одрио, ошеломленный и тоже немного протрезвевший, взял пергамент и прочел в свою очередь.
– Иа! – промолвил он.
И разразился громким хохотом, к которому примешивались не менее звучные «ио!».
Гийом, придя в себя от изумления, а также страха, вызванного сим открытием, зашелся в смехе, от которого затряслись оловянные кружки. Сидя друг напротив друга, с багровыми лицами, красными глазами и ходуном ходившими брюхами, приятели корчились на своих табуретках под воздействием того смеха, от которого на глаза наворачиваются слезы.
Прибежали Кривоногий Ноэль и Мадлон.
– Тише! – проворчал карлик. – Здесь четыре господина, которые хотят выспаться и не нуждаются в том, чтобы сюда нагрянул патруль.
– Клиенты прибыли только что, – подтвердила Мадлон, – вошли через боковую аллею, так как я не желала беспокоить мессиров Бурраска и Одрио в их дружеской трапезе.
– Иа-ха-ха! – прокричал Рике, смех которого походил уже скорее на эпилептический припадок.
– Да чтоб тебя разорвало, как бочку с порохом!…
– Ио-хо-хо! – прервал кабатчика Гийом, шлепая себя ладонями по коленям.
– Что это с вами? – проворчал Кривоногий Ноэль, ошеломленный этим адским смехом.
– Да! Расскажите, отчего вы так смеетесь? – попросила Мадлон, тоже заражаясь всеобщим весельем.
– Знаешь, какими деньгами мы с тобой расплатились? – выдавил из себя Рике.
– Кишки дьявола! Деньги не пахнут, откуда бы они ни пришли!
– Да, но эти, иии-ах-ха-ха!.. – снова прыснул Гийом.
– И что не так с этими?
– Это деньги одного буржуа, которого мы обобрали! Иа-ио! И этим обобранным нами буржуа оказался прево Парижа!..
– Мессир Жан де Преси?
– Иа!..
Тут уж расхохотался и карлик. От этого оглушительного, в четыре глотки, смеха, казалось, содрогнулся весь воровской квартал. Более того: на следующий день смеялся уже весь район, а вскоре и весь Париж, когда пронесся слух, что мессира Жана де Преси, стоящего во главе всех патрулей и жандармов, человека, призванного арестовывать воров, грабителей, разбойников и прочих безобразников, ограбили, обобрали прямо у порога его дома, на Гревской площади.
Сейчас же Бурраск, Мадлон, Одрио и Кривоногий Ноэль вперемешку, держась друг за друга, хохотали до колик в животах, пока наконец хором не выкрикнули громогласное «иа!»…
– Ио! – звонким голосом отвечал им некто из узкого прохода, где начиналась деревянная лестница, которая от боковой аллеи уходила на верхний этаж.
Четыре смеющиеся глотки тотчас заткнулись.
Четыре лица повернулись к лестнице.
И там они увидели человека, который с восторгом взирал на их веселый квартет.
– Гляди-ка, Ланселот Бигорн! – воскликнул Рике.
– Вот только не надо, – проворчал Кривоногий Ноэль, возвращаясь к своему обычному плохому настроению, – просить меня теперь всем рассказывать, чего это тебя целую неделю здесь не было, раз уж ты сам решил показаться!
– Не волнуйся, – промолвил Бигорн, подходя ближе, – это друзья.
Без лишних церемоний он взял кубок, присел за стол императора и короля, налил себе вина, и тогда уж начались объяснения.
Гийом и Рике рассказали, что с ними случилось за то время, когда они бесцельно слонялись по городу, умирая от голода и жажды, до момента счастливой встречи с тем буржуа, которым оказался прево Парижа.
– А удачу нам принес повешенный, – добавил Рике.
– Точно, клянусь Господом, повешенный с Гревской площади. Он еще скалился, как горбун, правда, Гийом? А это есть предвестие веселья и хорошей пирушки.
Ланселот не сказал ничего о своих собственных приключениях, поведав лишь, что после стычки в Пре-о-Клер он скрывался в воровском квартале.
– Ну и что вы намерены делать с этим пергаментом? – спросил Бигорн, когда наши герои ввели его в курс своей одиссеи.
Двое приятелей растерянно переглянулись и побледнели: теперь этот документ, обнаружь кто его при них, был уже не чеком для казначейства, а боной на пытки в правильной и надлежащей форме, а после того, как деревянными молотками им переломали бы кости и щипцами повырывали ногти, их, вероятно, ждала бы виселица.
– Сожжем его! – воскликнули они в один голос.
– Я о нем позабочусь! – сказал Бигорн.
И, подобрав пергамент, Ланселот сложил его вдвое и опустил в карман.
Затем он направился к лестнице; вскоре в этом зале воцарилась тишина; утомленные обильным, приправленным немалым количеством спиртного, ужином, Гийом и Рике уснули прямо за столом, и теперь их кубки содрогались и позвякивали уже не от смеха, но от громкого храпа.
