– Я видела то, что хотела видеть, – промолвила Жийона, пытаясь уловить мысль Маленгра.
– Да, моя дорогая Жийона. И ты говорила, что проследила за…
– …малышкой Миртиль? Понятно. Теперь я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь узнать, где находится эта прекрасная колдунья.
– Да, – проговорил Маленгр сквозь зубы.
– Понятно. Так вот: этого я тебе не скажу. Я с удовольствием поделюсь с тобой Буриданом, но вот Миртиль оставлю для себя… для себя одной. Где она, Маленгр, я тебе не скажу.
Симон Маленгр криво ухмыльнулся, встал, закрыл дверь на два оборота и положил ключ в карман.
– Что ты делаешь? – спросила Жийона, ничуть не смутившись.
В то же время она схватила кинжал, продемонстрировав Маленгру его острое лезвие.
Пожав плечами, Симон Маленгр присел напротив Жийоны и сказал:
– Что я делаю? Исполняю приказ, который дал мне мой господин и повелитель граф де Валуа – взять тебя под стражу и караулить до вечера, только и всего.
Жийона ощутила смутную тревогу, но, тщательно скрывая эту тревогу под улыбкой, если сию гримасу можно было назвать улыбкой, промолвила:
– Наш господин граф – глупец, каких поискать. Я абсолютно уверена, что он не только не желает мне зла или смерти, но и сдержит свое обещание сделать меня богатой. Я оказала ему большую услугу, и он знает, что таковых от меня можно ждать и в дальнейшем. Он знает, что я могу рассказать первому министру о том, что произошло в Ла-Куртий-о-Роз! Я могу предстать перед официалом
[43] или, если я пленница здесь, как-нибудь иначе донести до него правду, и тогда все узнают, что это я сообщила Карлу де Валуа, что Миртиль – дочь Мариньи, что за золото Валуа я согласилась изготовить фигурку, вроде тех, с помощью которых наводят порчу колдуньи; что Миртиль – никакая не колдунья. Ступай же, Симон Маленгр, скажи своему хозяину, что если из нас двоих кто и должен дрожать перед другим, то явно не я…
– Жийона, – ухмыльнулся Маленгр, – а где ты прячешь свою кубышку?
Жийона пожала плечами и вернулась к вышиванию, но рука ее дрожала.
– Последний раз спрашиваю: ты скажешь мне, где сейчас находится Миртиль?
– Нет.
– Скажешь, где прячешь то золото и серебро, что ты вытягиваешь из нашего хозяина? Раз уж мы собираемся пожениться, разве не должен я знать твое финансовое состояние?
– Я ничего тебе не скажу, – произнесла Жийона с присущей всем скупцам решительной непреклонностью.
– Хорошо. Ночевать будешь уже в Тампле.
Жийона, пусть смелости ей было и не занимать, поежилась от страха. Тампль уже тогда имел столь же зловещую репутацию, что и Шатле. Подземная камера, «каменный мешок», пытки – вот что значил Тампль. К тому же, существовала немалая вероятность очутиться в компании призраков тамплиеров, которые, по слухам, каждую ночь организовывали в своей прошлой резиденции замогильные шабаши. Если когда-то Тампль был крепостью монахов-солдат, то теперь там обитали фантомы.
Начертив в воздухе крест, Жийона прошептала некое заклинание, словно для того, чтобы заранее изгнать злых духов. Но сдаваться она не собиралась, и уж тем более – отдавать деньги!
– И почему же благородный граф де Валуа прикажет поместить меня в Тампль? – спросила она.
– Все очень просто, милая Жийона, дорогая моя невеста. Это я подал ему эту прекрасную идею. Сейчас ты поймешь. Колдуньи Миртиль в Тампле больше нет. Где она? Это известно лишь дьяволу… и тебе. Дела же обстоят так, что наш сир король вбил себе в голову, что ему обязательно нужно увидеть эту колдунью собственными глазами. Не понимаешь?
– Нет, – пролепетала Жийона, перед которой уже явственно встала правда.
Маленгр улыбнулся.
– И тем не менее, повторюсь, все очень просто. Король никогда не видел колдунью Миртиль. Любая закованная в цепи женщина, которую ему покажут в Тампле, вполне за нее сойдет. Нам оставалось лишь найти ту, которая по доброй воле согласилась бы подвергнуться пыткам…
– Пощадите!.. – простонала Жийона.
– А ведь ей вырвут язык, опалят подошвы ног, сожмут калеными щипцами грудь…
– Смилуйтесь! – взвыла Жийона.
– И наконец привяжут к совершенно новому столбу над фашинами, где разожгут костер. Я искал, Жийона, и нашел весьма достойную кандидатуру на эту роль – тебя…
Жийона упала на колени и в умоляющем жесте протянула к Симону Маленгру руки.
– Где Миртиль? – холодно спросил Маленгр.
– Я скажу тебе! – прохрипела Жийона.
– Та-та-та!.. Я сделаю, я скажу… Сию же минуту или – Тампль, пытка, костер!
– Ступай на кладбище Невинных; спроси у первого встречного, где находится так называемый «дом с привидениями» – она там!
– Хорошо!.. А теперь – кубышка!
– Кубышка? – вздрогнув, прошептала Жийона.
– Твое сокровище, клянусь кишками твоего хозяина, сатаны! Хе! Пресвятая Дева! Я его не проем! И половина тебе вернется… позднее, когда поженимся.
– Симон, мой дорогой Симон, оставь мне хотя бы половину сейчас же! Симон, ты меня убиваешь! Ты только подумай, Симон, с каким трудом мне достались эти деньги! Ты же не хочешь моей смерти, скажи, мой милый Симон? А ведь я умру! Умру, если потеряю эти жалкие экю!
– Я хочу всё! – прокричал Маленгр в радости своего триумфа.
– Что я слышу? Ты говоришь: всё! Какое ужасное слово! Скажи хотя бы: половину!
– Всё! – твердо повторил Маленгр.
Жийона поднялась, издавая такие стоны, словно ее лишали жизни, и, то впиваясь ногтями в лицо, то вырывая клоки волос, направилась – а следом за ней и Маленгр – в соседнюю комнату, где открыла шкаф, дверца которого была скрыта висевшим на стене гобеленом.
Сам шкаф выглядел пустым, но Жийона, еще раз попытавшись смягчить непоколебимого Маленгра, вытащила внутреннюю планку, и тогда появилась деревянная шкатулка.
Маленгр поспешил ее открыть. В шкатулке оказалось около сотни экю – как серебром, так и золотом.
– Гм! – пробормотал Маленгр. – А ведь эта уродина немного приврала: не такая уж она и богатая! Впрочем, что есть – то есть. Послушай, – продолжал он, – я схожу, удостоверюсь, что Миртиль действительно находится в указанном тобой месте, и тотчас же вернусь, вот только я тебя запру и унесу этот ларчик, чтобы он тебя не смущал, так как…
Тут только Маленгр заметил, что Жийона потеряла сознание и лежит на полу, так что он прервал свою речь в тот момент, когда в ней уже начала появляться излишняя патетика, и удалился, унося шкатулку с гримасой, в которой было как ликование от присвоения чужого добра, так и разочарование от того, что добра этого оказалось меньше, чем он надеялся.
