Глухие удары, вызвавшие долгое эхо в башне, не принесли никакого ответа. Вскоре замки были сбиты… Тогда Буридан вставил в замочную скважину лезвие кинжала, и после десяти минут работы дверь открылась. Шестеро товарищей и по-прежнему зажатый между ними Валуа вошли в вестибюль. Бигорн закрыл дверь и опустил внутренние засовы. Подвешенная к потолку при помощи цепи, печально горела масляная лампа, одна из тех старых ламп из кованого железа, у которых из горлышка выбивается коптящий фитиль, – возможно, Маргарита, оставляя здесь этот огонь, желала, чтобы у тех, кто его увидит, складывалось впечатление, что в башне все еще кто-то бывает по ночам. Бигорн отвязал веревку, которая держала цепь, опустил лампу и зажег один из факелов, установленный в специальной выемке в стене.
Они поднялись – грустный Филипп, бормочущий глухие проклятья Готье, бесстрастные Гийом и Рике – поднялись до того этажа, где некогда за пышно сервированным столом Филиппа и Готье столь чудесным образом привечали три сестры. Бигорн проследовал еще выше, до платформы башни, и, не обнаружив там ни единой живой души, возвратился.
– В башне никого нет, – сказал он.
– Да, – промолвил Буридан мрачным голосом, – в ней живут лишь призраки…
– И мои воспоминания! – прошептал Филипп, вздрогнув.
– Что ж, – продолжал Буридан, – как я и говорил, здесь мы можем чувствовать себя как дома. Бигорн, ты займешься провизией. Что до вас, господа, то я прошу вас оставить меня наедине с монсеньором графом де Валуа, с которым я хотел бы обсудить один, совершенно личный, вопрос. Соблаговолите подождать меня этажом ниже.
Филипп, Готье, Гийом и Рике повиновались, как подчинились бы командиру, так как была в эту секунду в облике и голосе Буридана некая внушительная властность, и все поняли, что между ним и Карлом де Валуа сейчас произойдет что-то ужасное.
– Я не дал бы и денье за шкуру Валуа, – промолвил Гийом, спускаясь.
– Удивляюсь, что у меня еще не разорвалось сердце от этих воспоминаний! – вздохнул Филипп.
– По-моему, – сказал Готье, – Бигорну было поручено разыскать еду. Что-то я уже проголодался.
– А у меня еще и в горле все пересохло! – добавил Гийом.
Они поискали взглядом Бигорна, но того с ними на нижнем этаже не оказалось, – он остался наверху с Буриданом и Карлом де Валуа. Буридан дождался, пока товарищи выйдут из той комнаты, где они находились, то есть из своеобразной прихожей, которая на этом этаже башни предшествует залу для пиршеств.
Юноша не спускал с Валуа глаз.
Через несколько минут он отвернулся, чтобы сходить запереть дверь, и тогда увидел, что та уже заперта, а рядом с ней, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди, спокойный и холодный, стоит Бигорн.
– Ты-то что здесь забыл? – резко бросил Буридан.
– Вы и сами видите, хозяин: жду, пока вы поговорите с монсеньором де Валуа, а без моего здесь присутствия, знаете ли, разговор этот и не может быть полным! Говорите же, мессир, а когда выговоритесь, то, в зависимости от того, что вы скажете, я тоже скажу пару слов, всего парочку, или же останусь нем как рыба.
Голос Ланселота Бигорна дрожал от странного волнения, и во взгляде его Буридан уловил еще более непонятную мольбу. Юноша на какое-то время задумался, но, вероятно, решив, что Ланселоту Бигорну, этому бывшему разбойнику, этому бывшему слуге графа де Валуа, известна некая связанная с ним тайна, пробормотал:
– Хорошо! Оставайся и слушай!
* * *
Граф де Валуа, спокойный и высокомерный, по крайне мере – внешне, сидел в том большом кресле, в котором когда-то перед Буриданом сидела Маргарита Бургундская. Не делая ни единого жеста, он не сводил глаз с картины, на которой была изображена Госпожа Красота, разве что левая его рука лежала на рукояти кинжала, а рукой правой он прижимал к себе длинную и мощную боевую шпагу – оружие весьма грозное, когда им действует такой человек, как он.
Буридан сел напротив.
– Монсеньор, – сказал он, – когда я имел честь пленить вас у Монфокона, когда затем отвел вас к виселице, которую ваш добрый друг, первый министр, приказал возвести на этом холме, признайтесь, что вы были в полной моей власти, и что, сохранив вам жизнь, я проявил крайнюю сдержанность. Не так ли?
Губы Валуа растянулись в горькой и пренебрежительной усмешке.
– Вы хитростью и гнусностью, – проговорил он со спокойствием человека, который уверен в том, что и на сей раз с ним не случится ничего страшного, – заманили меня в ловушку, захватив мою персону, которая, будучи персоной человека благородного, персоной представителя королевской фамилии, должна быть для вас вдвойне священна; вы натравили таких же бандитов, как и вы сам, на сопровождавших меня господ, которые до сих пор еще не оправились от полученных тогда ран…
– Они еще легко отделались, – уточнил Бигорн, – так как должны быть не в постели, а в могиле, ввиду того, что сам Варнава…
– Помолчи, Бигорн! – оборвал его Буридан.
– Умолкаю, но, клянусь святым Варнавой: всякий раз, когда у меня чешется язык, вы заставляете меня его проглатывать; когда-нибудь вам придется и вовсе его у меня вырвать…
Валуа продолжал:
– В ту нашу встречу, о которой вы смеете вспоминать, вы совершили сразу несколько преступлений, и тот факт, что меня не убили, ничуть не умаляет вашей вины.
– У вас своеобразный взгляд на жизнь, монсеньор, который свидетельствует о том, что вы – человек великодушный. Оставим это… Когда мы вновь встретились в Пре-о-Клер, то и там, если вы помните, в какой-то момент я мог нанести вам удар рапирой, который, по всей видимости, стал бы для вас последним. Я этого не сделал. Почему? Не знаю. Видите ли, монсеньор граф, нам с вами, судя по всему, суждено было встретиться. Вы оказались на простенькой тропинке моей жизни, вы, который шагаете по широким дорогам, не зная никаких хлопот. Вы ни в чем не нуждаетесь, монсеньор, тогда как я живу более чем скромно. Почему же вы не хотите дать мне жить этой скромной жизнью? Вы богаты, я беден; вы знамениты, я никому не известен; вы могущественны, я слаб; вы являетесь на небосклоне Парижа одной из тех ярких звезд, на которые народ едва осмеливается поднимать глаза, я же здесь – лишь неощутимая песчинка, которую вы можете раздавить ногой, сами о том не догадываясь. У вас ведь всего достаточно, так почему бы вам не оставить мне ту кроху счастья, которой меня одарили скупые небеса?
Голос Буридана прерывался от глубочайшего волнения, мужественная, благородная искренность освещала его худое лицо. Валуа смотрел на Буридана с мрачным пренебрежением. Горделивое сердце вельможи не стучало от сострадания к этому так унижавшемуся перед ним юноше.
– Что вы хотите? – спросил граф грубым голосом.
– А вот что: я хочу, монсеньор, предложить вам мир, честный мир, который я обязуюсь неукоснительно соблюдать.
Валуа расхохотался.
Чем более Буридан делался скромным, чем более искренним становился он в излиянии своих чувств, тем более Валуа, уверенный в том, что юношу переполняет страх, выказывал свое презрение.
