– Нельская башня!
VIII. Филипп д’Онэ
Ланселот Бигорн вошел в вестибюль башни, и король отважно последовал за ним. Гийом Бурраск и Рике Одрио остались в вестибюле, тогда как Людовик и его провожатый начали подниматься.
На втором этаже Бигорн замедлил шаг.
– С чего король желает начать? – вопросил он. – С графа де Валуа или с измены? С дядюшки или с женщины?
Король испустил хриплый вздох и, казалось, на пару секунд задумался.
– С измены, – произнес он наконец глухим голосом.
– Прекрасно! С женщины! – сказал Бигорн, а про себя подумал: «Впрочем, с женщины ли, с дядюшки ли, не так уж и важно – одно ведь семейство!..» – В таком случае, – продолжал он уже вслух, – королю придется проследовать за мной на самый верх, что довольно-таки утомительно, так как башня поднимается почти до неба.
– Да спускайся она хоть в преисподнюю, я бы и тогда за тобой последовал.
Бигорн одобрительно кивнул.
Когда они прошли третий этаж, одна из дверей тихонечко приоткрылась и некто бесшумно начал подниматься следом. Человек этот походил на одного из тех призраков, что, по слухам, обитали в этой башне. Возможно, этот человек и впрямь был призраком – лицо его было бледным, а в глазах пылал безумный огонь.
* * *
Бигорн остановился на последнем этаже Нельской башни.
– Это здесь, – сказал он. – Пусть король вспомнит такие слова из священного писания: «Стучи – и отворят тебе, ищи – и найдешь!»
Ланселот Бигорн глубоко поклонился и так – размахивая шляпой до полу, делая реверанс за реверансом – задом отступил к лестнице, где и исчез.
Молчаливый, неподвижный, задумчивый, король несколько минут простоял перед указанной ему дверью. Как и во всех буйных натурах, которым внешняя несдержанность служит, образно говоря, предохранительным клапаном для внутренних эмоций, было в Людовике что-то наивное, почти детское.
Это слово – «измена», которое произнесла Мабель, которое повторил Бигорн, звучало в его мозгу настойчивым колокольным звоном. С тех пор, как он узнал, что его предают, он не мог уже думать ни о чем другом, кроме предательства. Он словно заразился неким болезненным любопытством. И теперь, когда ему оставалось лишь протянуть руку, чтобы узнать разгадку тайны, он никак не мог решиться. Возможно, если бы он не жил в полном неведении себя самого и других, возможно, повторимся, всё, что было хорошего в этой натуре, возобладало бы в нем, возможно, король бы удалился, подумав, что, в конце концов, лучший выход для того, кого предали – как можно меньше знать о предательстве. Но Людовик имел другое представление – не о своей королевской миссии, но о своем титуле короля. Изменить королю – это было для него роковым преступлением, исключительной гнусностью, неслыханным коварством. Понятие «измена» для него было неразрывно с другим понятием – «месть».
– «Стучи – и отворят тебе», сказал мне этот Ланселот Бигорн. Но я ведь король и имею право всюду входить без стука, пусть даже эта дверь окажется дверью ко Всевышнему!
И король тотчас же толкнул дверь. Она вела в залу оргий, где, в начале рассказа, мы видели королеву и ее сестер, томившихся в ожидании Буридана и братьев д’Онэ.
Людовик так сильно рассчитывал застать кого-нибудь врасплох… Кого-нибудь? Да нет же: ту женщину, которая его предавала!.. На какое-то время король оторопел. В комнате не было ни души. Его величество быстро пересек комнату и вихрем ворвался в соседний зал, по-прежнему подталкиваемый мыслью, что вот-вот застанет врасплох ту, которая его предает. Но и соседний зал был пуст. Других комнат больше не было. Людовик медленно побрел назад.
– Бигорн сказал: «Ищи – и найдешь!», – шептал король, внимательно глядя по сторонам. – Я поищу, черт возьми, и горе той, чье имя выдадут мне эта мебель и эти стены. Ах! Почему Маргарита не со мною? Уж она-то бы знала, где искать! Она так умна! Ее любовь стала бы верным и надежным проводником в том ужасном поиске, который мне придется предпринять одному!.. Но кому могло хватить дерзости выбрать Нельскую башню, королевское владение, в качестве убежища и места заговора? Что же может происходить в этом зале? Почему бы этой мебели, не менее прекрасной, чем та, что стоит у нас в Лувре, не повторить мне то, что здесь говорилось?.. Почему бы этим картинам, безмолвным свидетелям, не назвать мне имя той негодницы, которую они знают?.. Эти картины…
Король встал и с любопытством подошел к одному из этих полотен, под которым художник, дабы всем всё было понятно, написал такие слова: «Госпожа Добродетель, коронующая Доблесть».
Людовик был суровым солдатом, которому деликатные мысли, такие, какими мы их понимаем, были неведомы. Десятки раз ему доводилось выходить ночью из своего Лувра с весельчаками-приятелями, и, вероятно, во время визитов на улицу Валь-д’Амур он не единожды видел в определенных кабачках картины грубые, наивные и сладострастные, из тех, что наши современные суды признают непристойными, но, вероятно, та, на которую он смотрел сейчас, превосходила в этом плане всё, виденное до сих пор.
Лицо короля залилось румянцем при виде жеста Госпожи Добродетели, коронующей Доблесть.
Отметим этот румянец и занесем его в актив Людовику Сварливому.
Подробно описывать эту картину мы не станем, так как слишком уважаем наших читателей; особо же любопытных отошлем к тем тайным эскизам, что хранятся в музеях Флоренции, Мантуи и Рима.
Итак, Людовик Сварливый покраснел, но восхитился.
– Матерь Божья! – пробормотал он.
Когда король закончил осмотр всех украшавших зал полотен, он был красный как пион. Тогда он заметил сундуки с инкрустациями из отшлифованной меди, совершенной работы золотой кувшин, чаши и кубки из цельного серебра, хрустальные бокалы в золотых подстаканниках. Заметил он и канделябры, поддерживающие полусгоревшие свечи из цветного воска, ощутил стоящий в зале легкий опьяняющий аромат. И, встревожившись еще больше, он пробормотал:
– Клянусь Пресвятой Девой, не иначе как здесь проходили оргии!
В глубине комнаты стоял большой, искусно сделанный стенной шкаф, на резных панно которого была изображена вереница нимф, обнимающихся с фавнами. Открыв этот шкаф, он замер в изумлении: внутри висели женские платья, и ничего более.
Он внимательно осмотрел одно из них и счел, что оно подошло бы Госпоже Добродетели.
– Да помогут мне небеса! – прошептал он. – Вот во что наряжались эти потаскушки! Такое впечатление, что одеваться сюда приходили все продажные девки с улицы Шан-Флери!
Он смеялся. Но даже смеясь, чувствовал, как поднимается в нем это глухое и непостижимое беспокойство, это необъяснимое чувство тревоги, что охватывают человека, стоящего на пороге какой-либо моральной катастрофы.
– Аромат, исходящий от этих платьев, – он мне знаком!.. Но откуда? Не с улицы ли Валь-д’Амур?..
В задумчивости он разжал пальцы, и легкое платье, которое он держал в руке, упало на пол, и тогда позади этого платья он увидел широкий, с горностаевой отделкой, плащ, из тех, какие могли носить лишь очень знатные дамы.
