– Сударь, – спросила она, – вы исполнили то, что вам было поручено?
– Этот человек сейчас в номере шестом и выйдет оттуда разве что на плечах тюремщика, который сбросит его труп в реку.
– Вы преданный и незаменимый слуга, – сказала Маргарита. – Первый же свободный чин будет вашим.
Офицер потер бы руки, будь это разрешено уставом; довольствовался он тем, что отдал честь с еще большим почтением и внутренне возликовал, сказав себе, что теперь уж продвижение по службе ему обеспечено. Что до несчастного лучника, которого он бросил в темницу, то бедняге предстояло умереть там от голода или жажды, но офицер о нем уже даже и не вспоминал.
– Вот только, – продолжала Маргарита, – чин этот вы заслужили еще только наполовину и теперь должны немного потрудиться, чтобы заработать его целиком.
– Что нужно сделать, госпожа? Я готов.
Маргарита ненадолго задумалась, быть может, колеблясь, но все же решилась:
– Возьмете с собой человек двенадцать-пятнадцать ваших лучников, из тех, что покрепче, а главное – умеют держать язык за зубами, и направляйтесь в Нельскую башню. Переройте ее снизу доверху, и арестуйте всех, кого там обнаружите, будь то мужчины или женщины, а потом возвращайтесь с докладом. Речь идет о шайке разбойников, которые покушались на жизнь короля.
Офицер ушел.
Спустя час он вернулся.
– Госпожа, – сказал он, – эти мерзавцы, вероятно, ожидали, что за ними явятся, так как мы обнаружили там лишь одного из них. Я лично его арестовал и, до ваших дальнейших распоряжений, поместил в одну из камер верхнего уровня.
– Вы знаете, кто он, – тот, кого вам удалось задержать? – спросила королева.
– Самому мне он был не знаком, но один из моих людей, который видел его у Монфокона, его узнал: это тот негодяй, который вместе со знаменитым разбойником Буриданом посмел публично угрожать монсеньору Ангеррану де Мариньи. Один из тех, за чьи головы назначена награда – мессир Филипп д’Онэ.
Маргарита едва заметно побледнела, губы ее задрожали.
– Что прикажете с ним делать, госпожа? – поинтересовался офицер.
Маргарита глухим голосом спросила:
– Куда вы поместили того лучника?
– В номер шестой, госпожа!
– В одну из тех камер, из которых лишь один выход – в воды Сены, не так ли? – продолжала Маргарита голосом еще более тихим и глухим.
– Да, госпожа! Номер шестой занят, но остается номер пятый.
– Что ж, – промолвила Маргарита, – поместите Филиппа д’Онэ туда…
* * *
Кое-кто услышал этот приказ Маргариты. То была Жуана, прекрасная субретка и наперсница королевы. Ничего удивительного – приученная хозяйкой к шпионажу, в искусстве подслушивать под дверьми ей не было равных.
Итак, малышка Жуана слышала всё, от первого и до последнего слова.
– Бедный юноша! – прошептала она. – Стало быть, ему предстоит умереть, да какой ужасной смертью! Если бы я могла разжалобить королеву! Она ведь жестокая только когда это необходимо… Но нет, это невозможно! Раз уж госпоже Маргарите есть чего опасаться от этого дворянина, жалости от нее до дождешься… А спасти его – еще более невозможно!.. Нужно что-то придумать!.. Ведь это так невыносимо – знать, что такой отважный и красивый молодой человек должен умереть, и ничто в мире не может его спасти, нет, ничто!
Жуана смахнула слезинку.
И если бы Филипп д’Онэ увидел эту слезинку, если б ему была дорога его жизнь, возможно, он вздрогнул бы от надежды, так как кто знает, на что способна женщина, которая плачет искренне?
XII. Роллер
Жуана расчувствовалась по поводу одного несчастного, но даже и не подумала оплакивать судьбу другого, которого ждала такая же ужасная смерть. То, что она испытывала к Филиппу д’Онэ, возможно, было и не любовью, но неким, на нее похожим, восхищением, тогда как бедный лучник был ей совершенно безразличен.
Но если малышку Жуану лучник не заинтересовал вовсе, то вот Мабель – по причинам, о которых мы расскажем чуть позже – весьма.
Нам сложно даже подобрать слова, чтобы описать, сколь велико было изумление несчастного солдата, когда его вместо всякого вознаграждения подхватили под руки трое или четверо сослуживцев.
Он только и успел крикнуть:
– Но что такого я сделал?
И в тот же миг он был связан и, с кляпом во рту, его поволокли прочь без того, чтобы кому-то нашлось до этого дело – подобные внезапные аресты были в Лувре делом привычным. Нередко случалось, что тот или иной зал дворца оказывался буквально залитым кровью после короткой расправы, происходившей прямо на месте и без всякого суда.
Потому, повторимся, арест лучника королевы никого не удивил.
Солдат быстро сообразил, что его тащат в главную башню Лувра, в подземельях которой находились тюремные камеры.
У двери, за которой находилась уходившая вниз, под землю, лестница, ему удалось освободиться от кляпа и повторить свой жалобный вопрос:
– Что такого я сделал?
– Скоро узнаешь, – ответил офицер.
– Скажите мне хотя бы, сколько времени мне предстоит провести в тюрьме?
– И это скажу, только потерпи немного.
Перестав сопротивляться, лучник спустился по лестнице к верхнему уровню, где находились камеры первой категории, и лишь тогда, когда он увидел, что на этом этаже никто останавливаться не собирается, и его ведут еще ниже, бедняга осознал весь ужас своего положения. Он принялся неистово отбиваться и громко кричать, но вопли и мольбы заглушали внушительной толщины стены. Вскоре он оказался в неком узком и смрадном проходе, где даже дышалось с трудом. Открылась дверь, его, словно какой-нибудь сверток, зашвырнули внутрь, дверь захлопнулась, и на этом всё кончилось. В течение первого часа бедняга, помутившись рассудком, яростно метался по узкой камере, в которую его бросили, пытаясь разбить голову о стены, но, похоже, череп у этого швейцарца (а мы ведь еще не упомянули, что сей лучник, как и все его товарищи, был швейцарцем?) оказался слишком прочным. Его многострадальный лоб лишь покрылся большими шишками. От отчаяния бедолага попытался вырвать волосы из бороды, но эту бороду, рыжую и густую, рвать оказалось не легче, чем те столетние дубы, что стоят на склонах Гельвеции.
Устав биться головой о стены и испытывать на прочность свой волосяной покров, несчастный швейцарец потерял сознание от боли и растянулся во весь свой рост в луже воды. Прохлада вскоре привела его в чувства. Тогда он принялся жаловаться на судьбу, задыхаясь от всхлипов, похожих на лошадиный храп:
– Святое чрево! Похоже, я труп! А если еще и не труп, то вскоре им буду! Подохну здесь, как собака, которую побили и бросили умирать у придорожного столба… Я же видел, на какой этаж мы спустились! Меня сунули в самую дальнюю дыру… А ведь все знают, – добавил он, содрогнувшись от страха, – что те, кого сюда бросают, живыми уже не выходят. Ни для кого ведь не секрет, что ни один из тюремщиков и не подумает сюда спуститься, чтобы принести узникам еды. Больше никогда не увижу я родные края, не увижу тот домишко, в котором родился… А сгубило меня честолюбие, будь оно неладно. Если б не поверил красивым обещаниям вербовщика, если б не захотел посмотреть на французский двор и его диковины, то и сейчас бы был там, среди друзей, коров и моих родных. Ах, бедная матушка! Что скажешь ты, когда узнаешь, что твой Вильгельм был брошен умирать с голоду, и, что хуже всего, так и не узнав, в чем же состояло его прегрешение.
