Поглощенный своими невеселыми размышлениями, он не заметил, как задремал. Монотонный перестук копыт, пофыркивание коней и скрип полозьев слились в одну бесконечную мелодию. Ясмуду снилось что-то смутное, неясное, тягостное. И вдруг в этой сонной мути вспыхнул яркий свет и громкий голос произнес:
– Проснись! Проснись, Ясмуд.
Он открыл глаза, бодрый и свежий, как будто и не клевал только что носом. Оказалось, что его разбудил десятник, – склонившись из седла, он заглядывал под полог.
– На дороге человек лежит, – доложил он.
– Замерз? – спросил Ясмуд.
– Шут его знает.
– Так поглядите.
– А вдруг засада? – сказал десятник. – Лихие люди на выдумку хитры. Бросят на дорогу человека или дерево, а сами ждут, пока обоз станет.
– Давай вдвоем поглядим, – предложил Ясмуд, выбираясь на дорогу.
– Что там? – спросил Святослав, сонно моргая.
– Ничего страшного, княжич. Сейчас поглядим.
День клонился к вечеру. Небо розовело над синими елями, укрытыми голубым снегом. Ясмуд, держась за меч под плащом, зашагал к неподвижной фигуре. Десятник следовал чуть позади, зорко вглядываясь в сугробы на обочинах.
– Снег по бокам не истоптан, – отметил он негромко. – Но ты все равно будь начеку, Ясмуд. Крикну падать – падай. Мои ратники луки наготове держат.
Опасения оказались напрасны. Это действительно был одинокий путник, свалившийся от голода или холода. Одежда на нем – явно не для таких морозов: рваная накидка поверх зипуна, собачий треух да стоптанные войлочные чуни. Лет ему было тридцать с небольшим, лицо цветом почти сравнялось со снегом, на котором он пролежал неизвестно как долго. Рядом валялась дорожная сума.
– Можно ехать, – сказал десятник с облегчением.
– Да ты что? – возмутился Ясмуд. – А его замерзать бросим?
– Таких сейчас полно на дорогах. Станем всех подбирать?
– Всех не всех, а этого прихватим. Место есть.
– Окстись, Ясмуд. Он в тепле так развоняется, что только держись. Княжичу это не понравится.
– Я с ним на последних санях поеду. Бери сумку.
Не слушая возражений десятника, Ясмуд просунул руки под окоченевшее тело и поднял. Ноша оказалась не тяжелой. Видать, путник давно уже маковой росинки во рту не держал.
Он очнулся, когда Ясмуд, зачерпнувший рукавицей снега, растер ему лицо и голые фиолетовые руки.
– Оклемался? – спросил Ясмуд. – Кто ты?
– Божий человек, – ответил спасенный.
Голос его был слаб и невнятен, как у пьяного: замороженные губы плохо слушались.
– Зовут тебя как? – спросил Ясмуд, роясь в корзине с остатками дневной трапезы.
– Теперь Павлом, – был тихий ответ.
Человек, с трудом двигая негнущимися пальцами, стал выдирать сосульки из бороды и усов. Лицо его постепенно наливалось краской.
– Что значит: теперь? – удивился Ясмуд. – Человек один раз рождается и одно имя получает.
– А я вот второй раз родился, – ответил Павел.
– Это ты про свое спасение?
– Верно говоришь. Про спасение. Уверовал я. Значит, спасен буду.
– Уверовал? В кого?
– В Бога.
– А раньше что же? – опять удивился Ясмуд.
Он все больше убеждался, что имеет дело со странным человеком. Может, этот Павел умом тронутый? Нет, непохоже. Говорит рассудительно, смотрит ясно.
– Раньше я не в тех богов верил, – сказал Павел. – Он один. До него самого не докричаться было, так он сына своего на Землю отправил.
– Чего-чего?
Ясмуд так и замер с куском ковриги в руке.
– Сына Божьего Христом звали, – ответил Павел, глядя на ковригу.
– Держи, – спохватился Ясмуд. – Ты ведь есть, верно, хочешь. Вот яйца вареные, вот пирожки с капустой. А в жбане медовуха осталась. Хочешь?
– Хочу. Благодарю тебя, добрый человек.
Сидящий напротив Павел произнес это с таким спокойным достоинством, что Ясмуд внимательнее присмотрелся к нему. Под пологом было уже довольно темно, но лицо еще проглядывало – худое, умное, не красивое, но приятное глазу. И ничем дурным от странника не веяло.
– Принюхиваешься? – спросил Павел, стараясь жевать опрятно и степенно, хотя это давалось ему с трудом. – Я чистый. Намедни в проруби купался.
– А? – Ясмуд едва не поперхнулся медовухой.
– В проруби, – повторил Павел, принимая протянутый жбан. – Крещение было. Христианам положено купаться.
– В проруби?
– В проруби.
– И не замерз?
– Нет, – сказал Павел, облизывая усы, смоченные медовухой. – Меня вера согревала.
– В Христа твоего? – догадался Ясмуд.
– В Христа. Только он не мой. Он всех готов принять, защитить и обогреть любовью своей.
– Гм. Кажется, я что-то слышал о нем… Нет, не помню. Давно это было. Расскажешь?
– Отчего не рассказать, расскажу, – согласился Павел, возвращая жбан. – Ехать-то далеко еще?
– К ночи будем на месте. Мы в Вышгород пробираемся. А ты куда шел?
– К Богу.
– Да-а? – восхитился Ясмуд. – И где же он обитает?
– Повсюду, – ответил Павел.
– Тогда зачем идти куда-то?
– Чтобы найти.
– Но он и так повсюду, – напомнил Ясмуд.
– Вот я повсюду и хожу, – согласился Павел. – Ищу.
Звучало это путано, но понятнее многих простых, ясных вещей.
– Расскажи про Христа, – повторил просьбу Ясмуд.
Слушать было интересно и отчего-то тревожно. Все более сливаясь с сумерками под пологом, Павел поведал про младенца, родившегося в хлеву и нареченного Иисусом. О том, как был крещен он крестом в святой реке, отчего и сам стал Христом. Как учеников собрал и странствовал по миру, совершая разные поступки дивные: то через море пешком перейдет, то слепого зрячим сделает, то мертвого воскресит. И когда все признали в нем чудотворца, он поднялся на самую высокую гору и стал оттуда просвещать народ, открывая замысел Божий и его законы. Но это, разумеется, не нравилось жрецам, потому что народ стал не их слушать, а Иисуса Христа. А он их вдобавок еще и плетью отстегал, после чего они совсем обозлились. Отправились к царю Пилату и наговорили ему, что-де Христос желает царский трон захватить. А еще дали денег ученику Юде, чтобы тот рассказал, где Христос скрывается. И пришли царские дружинники и схватили его…
– Погоди-погоди, – не вытерпел Ясмуд, до этого не проронивший ни слова. – Как же могли схватить его, если он горы двигал и мертвецов воскрешал? Почему не испепелил дружинников? Как не распознал измену?
