– Ты, – подтвердил Мал.
Он не спешил прятать меч в ножны. Конь под его седлом, возбужденный запахом смерти, никак не желал стоять на месте.
– Я не смеюсь, – сказал Ясмуд. – Смерть – не шутка.
– Не стану убивать тебя, – пообещал Мал. – Дам коня и отпущу. Поскачешь в Киев, расскажешь, что здесь видел.
– Почему меня выбрал?
– Так. – Древлянский князь дернул плечами. – Решил сохранить жизнь самому смелому русу.
– Не я один встал, – напомнил Ясмуд.
– Э-э, – пренебрежительно усмехнулся Мал. – Первый смелый, второй хитрый. Увидел, что я ничего с тобой не сделал, вот и поднялся. Ну что? Благодарить будешь?
Молча глядя на меч с красным желобом, Ясмуд медленно покачал головой из стороны в сторону.
– Я так и думал, – сказал Мал. – Смелый – всегда гордый. И наоборот. Но если скакать откажешься, все равно казню.
– Не откажусь.
– Вот и сговорились. Расскажешь княгине, как и за что погиб ее муж. Останки прикажу закопать здесь, другим в назидание. А княгиня пусть сватов ждет. Женюсь на ней вскоре.
С этими словами Мал круто поворотил коня, отдал распоряжение своим людям и поскакал обратно к шатру, пряча на ходу меч. Ясмуд провожал его взглядом, а в голове стучала одна и та же мысль:
«Живой! Живой! Живой!»
И тогда, и после ему было стыдно за ту подлую радость, оказавшуюся сильнее скорби по погибшим товарищам. Пробираясь из земли древлянской в киевскую, Ясмуд старался убедить себя, что выполняет свой долг, но в глубине души знал, что согласился стать гонцом прежде всего для того, чтобы не быть убитым. Понимание этого порождало чувство вины, унять которое не удавалось никакими ухищрениями. Вот почему, стоя перед княгиней, Ясмуд назвался предателем. И только неприкрытое ликование Свенхильда заставило его объясниться:
– Мы все князя нашего предали. Сперва, когда не отговорили его за повторной данью воротиться. Потом, когда не спасли от плена вражеского. Будь мы верными князю, разве же позволили бы его одного казнить? Сказали бы древлянам: нас тоже рядом вешайте, ежели деревьев хватит. А мы молчали. И глядели.
Речь была непривычно длинной для Ясмуда. Закончив ее, он вздохнул с облегчением. Больше не нужно рвать душу, скрывая правду от других и от себя самого.
Ясмуд посмотрел в серые, узкие, влажные глаза Ольги. Отступив от него, она нашла на ощупь престол и опустилась на него. Свенхильд стоял на месте, поглядывая то на нее, то на Ясмуда. Его голос был тих, но отчетлив:
– Он красивых слов наговорил, чтобы ты его пощадила, княгиня.
– Знаю, – процедила Ольга.
На ее лице не было ни кровинки, кожа сделалась не просто белой, а с синеватым отливом. Воспаленные потрескавшиеся губы выглядели на этом бледном лице как свежая рана. Только их да глаза с черными точками видел перед собой Ясмуд: все остальное расплылось в тумане.
– Неправда, – сказал он, не удостоив Свенхильда взглядом. – Я сказал то, что должен был сказать. И про тебя не забыл, воевода, не сомневайся. – Сделав это заявление, он посмотрел наконец на покрасневшего Свенхильда. – Князь тебя простил, воевода, а я – нет. На тебе первом вина за его погибель.
– Закрой пасть, собака! – Схватившись за рукоятку меча, Свенхильд шагнул вперед. – Сейчас я твой язык подлый отрежу!
Гридни, повинуясь жесту Ольги, встали по обе стороны от Ясмуда, выставив перед собой наконечники копий. Двое других тотчас заняли их место. Действовали они бесшумно и до того споро, что Свенхильд счел благоразумным оставить в покое свой меч, позволив ему с шипением провалиться в ножны.
– Неужто простим ему такую наглость, княгиня? – спросил он севшим голосом.
– Со всех спросится, – ответила Ольга. – Всех виновных призову к ответу. Каждого в свой срок. Ты! – Она направила перст в грудь Ясмуда. – Еще что имеешь сказать?
– Пожалуй, хватит, – буркнул он, понурившись. – Чего болтать попусту? Тебе и так все ясно, княгиня.
На мгновение она испытала жалость к этому большому сильному человеку, мысленно уже казнившему себя за минутную слабость. А многие бы поступили иначе на его месте? Ольга таких не знала. Ясмуд не струсил, не предал, он просто выбрал жизнь вместо смерти, в чем честно признался. И что же, карать его за это?
Такие мысли промелькнули в голове княгини, но тут же сменились другими: быстрыми, злыми, кусачими, подобными щукам в черной воде. Игоря больше нет, а Ясмуд, наблюдавший его позорную казнь, стоит перед Ольгой целый и невредимый, разве что немного побитый. Она стала вдовой, одинокой и беззащитной, вынужденной отныне во всем полагаться только на себя, а он покручинится и заживет прежней жизнью, как ни в чем не бывало. Разве это справедливо? Пусть тоже умрет, коли не уберег князя, которому присягал служить верой и правдой.
Помимо мести имелась еще одна причина приговорить гонца к смерти. Государственная. Ясмуд был единственным свидетелем Игоревой казни, и Ольге не хотелось, чтобы в летописях Киевской Руси осталась столь унизительная для княжеского рода правда. Многие и так слышали то, чего не следовало. Если Ясмуд станет болтать языком, слухи поползут дальше, как тараканы. Незачем смущать народ лишними подробностями. Князь Игорь погиб, попав в подлую засаду древлян, – вот и все, что следует знать людям.
– Семья есть? – спросила Ольга, отводя глаза от Ясмуда. – Дети?
– Никого, – ответил он. – Все в избе остались.
– В какой избе?
– Которую печенеги спалили.
– Не слушай его, княгиня, – вставил Свенхильд, заметно нервничая. – Разжалобить тебя хочет.
– Не нужно мне жалости, – возразил Ясмуд глухо. – Давно это было. Отболело.
Ольга почувствовала, как сердце ее сжала невидимая сильная рука. Она поняла, что, если немедленно не вынесет приговор, то потом уже не сделает этого никогда.
– За то, что… – начала она.
Дверь снова отворилась, и в палату вбежал Святослав, уже одетый, как подобает единственному княжескому сыну и наследнику: в алые сафьяновые сапожки, изумрудный кафтанчик с серебряным шитьем, такую же шапчонку, отороченную куньим мехом. За ним семенила Василиса, тщетно пытаясь ухватить мальчика за край одежды.
– Вы как здесь, Васька? – гневно закричала Ольга на няньку. – Почему?
– Так неслух ведь, – пожаловалась запыхавшаяся Василиса, делая очередную неудачную попытку поймать Святослава, скачущего козликом через лавки.
– Я к тебе хочу, матушка! – верещал он. – Мне одному плохо.
– Так иди ко мне, миленький, – позвала Василиса приторно-сладким голосом. – Уж я тебя утешу.
– Не хочу к тебе, хочу к мамке!
Изловчившись, мальчик обошел няньку с ее бестолково раскинутыми руками, ловко взбежал на помост и прижался к коленям Ольги. От беготни и волнения он никак не мог успокоиться. Его маленькое тело дрожало, дыхание было шумным и быстрым, как у щенка.
