– Это как страховка, дарлинг, – однажды объясняла Глэсс. – До тех пор пока они там боятся, что я могу выдать их тайны, они мои.
«Они там» – типичное ее обозначение для тех, кто живет по ту сторону реки. Я привык называть их «маленькими человечками» – это пошло с тех пор, как в детстве у меня появилась привычка представлять пугающих меня людей крошечными безжизненными куклами.
С маленькими человечками у нас никогда не было хороших отношений. Жители города с недоверием относились к каждому, кто не был коренным жителем этих мест, и недоверие это нередко передавалось потомкам по наследству. Однако Глэсс пришлось столкнуться не просто с недоверием. После того как время от времени в Визибле стали появляться мужчины, с завидной периодичностью сменяя друг друга, чего она никогда и не скрывала, по всем фронтам ей пришлось встретиться с нескрываемым отторжением. Ей приходили полные ненависти письма, в Визибле раздавались телефонные звонки, выплескивавшие на нее за считанные секунды ушаты грязи. Однажды, когда она ездила в город за покупками, ей поцарапали машину – за те десять минут, что она провела в магазине, на дверце водителя появилось отчетливо заметное слово «праститутка». Глэсс приклеила под надписью картонку, на которой жирными черными буквами написала «„Проститутка“ пишется через „о“», и целый час с маниакальным упорством колесила так по городу, утопив педаль газа в пол и яростно сигналя. Лишь позднее, когда круг замкнулся – когда Глэсс начала продавать собственный жизненный опыт (приобретенный отчасти благодаря многочисленным романам) клиенткам, опустошенным судьбой или разъяренными мужьями, – к ней, скрепя сердце, начали относиться терпимо. Число звонков и писем постепенно сократилось, а потом они и вовсе исчезли. Но, как и раньше, никому бы в голову не пришло пригласить ее поучаствовать в подготовке дня города, всякий раз отмечавшегося с большим пафосом, или предложить ей пост председателя местного общества садоводов-любителей.
Долгое время ненависть жителей города нас с Дианой не затрагивала. Для них там мы были достойными сочувствия юными существами, которые вовсе не были виноваты в том, что появились на свет у столь молодой и абсолютно безответственной матери. Но мы не принадлежали к их миру – не потому, что никогда не испытывали осознанного желания к нему принадлежать, а скорее потому, что сами чувствовали, что отличаемся от них. Я не мог объяснить, чем это было вызвано: врожденной заносчивостью, привитым отторжением, тщательно скрываемой неуверенностью в себе или сочетанием всех этих качеств. Но факт остается фактом: мы чувствовали, что словно отделены от маленьких человечков, будь то взрослые или дети, невидимой стеной, сквозь которую могли бы наблюдать за ними с дотошностью естествоиспытателей, если бы обладали достаточным запасом терпения. При таком положении дел они довольно скоро стали нам безразличны.
Однако это вовсе не означало, что безразличие было взаимным. Наши ровесники сторонились меня и моей сестры, и, как всякий ничем не обоснованный страх, это порождало многочисленные суеверия. На переменах одноклассники шептали друг другу, что я могу взглядом обратить человека в камень, одно слово Дианы способно заставить волосы на голове вспыхнуть, а одно лишь прикосновение к нам могло навсегда лишить детей их тонких, писклявых голосков. Однако при этом они никогда не заходили настолько далеко, чтобы нападать на нас в открытую – это произошло всего один раз, во время Битвы у Большого Глаза, и Диана с успехом позаботилась тогда о том, чтобы у них начисто отпало желание повторить попытку. Но они бросались в нас словами, бившими так же больно, как реальные удары. В конце концов двери в наш мир захлопнулись, как створки раковины, которая защищает жемчужину от грязных рук воров.
– Дети – это воск, из которого мир лепит все, что захочет, – ответила Тереза, когда я рассказал ей о случившемся. – Открытые книги, страницы которых предстоит заполнить нам, взрослым. И что написано пером, ты уже до конца дней своих не вырубишь никаким топором.
Я понимал, что она права, потому что видел, как пишутся эти книги. Некоторых одноклассников матери приводили в школу и в обед снова забирали. Они свысока смотрели на меня и Диану, а потом шептали своим детям на ухо небылицы, а те потом смотрели на нас с отчуждением или состраданием, когда мы шли мимо них в школу, сгибаясь под тяжестью наших потертых ранцев: весной и осенью – подчас без зонта и резиновых сапог, промокая до нитки, а зимой – без пальто и перчаток, промерзая до костей. В глазах детей и их родителей Глэсс, должно быть, казалась матерью-сорокой, от безразличия которой мы с Дианой страшно страдали. Никому и в голову не приходило, что она лишь предоставляла нам ту свободу, которую мы отчаянно требовали, порой даже невзирая на слезы и протест с ее стороны. Если мы выходили на улицу без пальто, без шапки и без перчаток, то лишь потому, что нам взбрело в голову потягаться с морозом. То, что мороз всегда выходил из этой неравной борьбы победителем, было не так важно; важнее было то, что мы находили в себе мужество сопротивляться стихии. Тепла нам хватало по вечерам, когда мы, завернувшись в одеяла, сидели с Глэсс на старом диване в пустой, продуваемой всеми ветрами каминной зале Визибла, освещенной светом свечей и пламенем огня, тесно прижимаясь друг к другу и спрятав ноги в толстые шерстяные носки. В эти минуты Глэсс записывала на чистых листах наших открытых книг: «Будьте сильными и защищайтесь. Если кто-то тронет вас, причините ему боль в два раза сильнее или просто уйдите с его пути, но никогда не позволяйте диктовать себе, как вам жить. Я люблю вас такими, какие вы есть».
Она вселила в нас сознание того, что мы уникальны и неповторимы, и нам никогда не приходило в голову завидовать другим детям из-за того, что у тех были матери-наседки, шепчущие им на уши всякие сказки. Но в чем я им, напротив, отчаянно завидовал – так это в том, что у них были отцы. Это происходило вовсе не из-за того, что со стороны Глэсс мне не хватало защиты и опоры, хотя на то, чтобы научиться встречать маленьких человечков той же непроницаемой броней, что и наша мать, нам с Дианой понадобился не один год. То, чего мне недоставало, был своего рода второй авторитет, обращенный вовне, осязаемый пример той стойкости и силы воли, которые Глэсс хранила глубоко внутри. Она умело правила кораблем нашей жизни, но, как мне тогда казалось, одновременно держать штурвал и натягивать паруса она не могла. Но поскольку отца, который мог бы взять на себя эту обязанность, было днем с огнем не сыскать, и Глэсс, в свою очередь, тоже не предпринимала попыток подыскать на этот вакантный пост кого-либо из своих любовников, я стал искать замену – и нашел ее в Гейбле.
* * *
Гейбл был нашим единственным родственником, которого я когда-либо видел и о котором Глэсс всегда охотно рассказывала. Его родные приходились нам седьмой водой на киселе, но и от них он сбежал, когда был еще подростком, – строптивая белая ворона, как Стелла, которой вечно не хватало широты взгляда на мир. В шестнадцать лет он поступил на первый же корабль, причаливший в близлежащий порт, и тем самым неосознанно положил начало семейной традиции искать решение своих проблем по ту сторону океана.
– Он моряк, дарлинг.
