– Это то же самое, что пират?
– Пират, торговец, мореплаватель, контрабандист, рыбак… Всего понемногу.
Итак, Гейбл был моряком. Однако по нему никогда нельзя было сказать, что большую часть своих дней он провел в открытом море. В его простоватом лице вы не нашли бы следов, которые обычно оставляет такой образ жизни: закаленной непогодой, огрубевшей кожи, несмываемого загара, глубоких морщин. Его мощное тело было похоже на тело атлета, изнуренного тренировками, которые подарили ему великолепные мускулы, ничуть не отяжелявшие его походку, а на его сильных руках, несмотря на ежедневный тяжелый труд, не было даже намека на мозоли. Единственным отличительным признаком у него был шрам на левом предплечье, один взгляд на который в детстве заставлял мое сердце уходить в пятки. Шрам был большим и глубоким и розовой полосой вгрызался в кожу. Когда я был маленьким, мне казалось, что он живет своей собственной жизнью, к каждому новому приезду Гейбла немного изменяя свою форму, как амеба, которая выпячивает свои ложноножки то в одну, то в другую сторону, завоевывая все новые и новые миллиметры пространства.
Мы привыкли к тому, что Гейбл навещает Визибл два-три раза в год, чаще всего совершенно неожиданно. Он без малого на десять лет старше Глэсс, и поэтому, как я могу предположить, относится к ней как к младшей сестренке, о которой надо постоянно заботиться. Глэсс это выводит из себя, и она с неизменной твердостью отказывается от любого предложения Гейбла оставить ей денег. От нее я знаю, что у Гейбла была семья и некоторое время они с женой жили на Западном побережье Штатов. В какой-то момент это закончилось. Жену звали Алекса. Они расстались приблизительно тогда же, когда по другую сторону океана на свет появились мы с сестрой. Алекса попрекала Гейбла его неугомонностью – море притягивало его, как полная луна притягивает воющих волков – и, что еще хуже, тем, что он был бесчувственным, как океанский айсберг. Возможно, сопровождай она его в плавании, все сложилось бы иначе.
Когда бы Гейбл ни навещал нас, он всегда привозил с собой подарки. В раннем детстве они будоражили мне душу и приводили в восторг тем, что были частичкой моря. Каждый подарок носил почти непроизносимое название того берега или острова, с которого был привезен, – эти имена скользили у меня по языку, как тускло мерцающие жемчужины, когда я пытался повторить их. Тонгатапу – черный, таинственно поблескивающий веер коралла. Семисопошной – твердые коричневые тельца высушенных морских коньков. Киритимати — кусок дерева, за годы странствий по волнам обросший коркой окаменелых раковин. Номои – огромный панцирь краба, огненно-красный, будто окропленный искрами.
Диана стоически отказывалась от этих драгоценностей. Гейбл был ей ни к чему. Я никогда не видел, чтобы она подходила к нему ближе чем на три метра, как будто его окружало невидимое поле, границы которого она не желала переступать. С другой стороны, Диану и Гейбла роднила присущая им странная замкнутость: оба они могли внезапно выпасть из разговора и погрузиться в себя, что приводило меня в невероятный ступор, – но именно это свойство характера и мешало им сделать первый шаг. Как только Гейбл уезжал, Диана вновь становилась сама собой, и мы неоднократно спорили о том, кому достанутся привезенные богатства, к которым она во время пребывания Гейбла в Визибле проявляла демонстративное пренебрежение, однако после его отъезда претендовала на них наравне со мной.
Всякий раз он не уставал повторять, что это был последний его выход на берег, где он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Ребенком я завидовал ему в том, что он взрослый. Его домом были моря и океаны, он вычислял свой путь по звездам и по тому, как волны ложились под дуновением ветра, который веет так лишь в одной-единственной точке земного шара, по незнакомым запахам и сменяющимся оттенкам вод: вспышки ярко-голубого или бирюзового цвета возвещали о том, что впереди земля, а темный блеск волн цвета зеленых чернил сообщал, что пучина скрывает подводные рифы, переходящие в никогда и никем не изведанные глубины.
– Ты возьмешь меня с собой? – неустанно просился я.
– Когда-нибудь, Фил, если Глэсс разрешит.
Несмотря на то что мы выросли билингвами, мне не приходилось говорить с Гейблом по-английски – казалось, он знал больше языков, чем на земле есть морей, а голос его звучал, как шум воды в самых глубоких океанских впадинах.
По вечерам я брал с собой в кровать Палейко. Обещание Терезы относительно того, что кукла и вправду будет со мной говорить, сбылось сразу же после того, как она мне ее подарила. Однако она не предупредила меня, что говорить Палейко может тогда, когда ему самому захочется, что на все у него есть собственное мнение и что порой мне захочется сбежать на край света от его добрых советов, сыплющихся на меня, как из рога изобилия, – при том что они зачастую были настолько же непонятны, как и ответы на задаваемые ему вопросы.
– Когда Глэсс разрешит мне поехать с Гейблом? – шептал я.
На лбу у Палейко горела бледно-розовая звезда – маленький осколок кристалла. Мне казалось, что она вспыхивала, когда вечно холодный фарфоровый человечек отвечал: «Когда придет время, мой маленький бледнолицый друг, когда придет время».
Я выбрал Гейбла себе в отцы. Причем отцом он мне казался таким, какого всегда хотелось иметь, – отцом, который бы не только брал на руки, защищая и утешая, но и вел жизнь, полную удивительных приключений, против которых блекли бы даже самые смелые мои мечты. Особенно страстно я любил его рассказы. Когда он говорил о том, как бороздит моря и океаны, его слова оживали в моих глазах, и я чувствовал, как шатается палуба у меня под ногами, как солнце печет мою кожу или как яростные шторма разрывают надвое небо над головой, как тонкий шелковый платок. Когда Гейбл вновь покидал нас, я целыми днями не мог найти себе места, проводил пальцем по привезенному им кораллу, с закрытыми глазами слизывал соль с высушенных морских коньков и мечтал о том, как отправляюсь в плавание вместе с ним. Сколько бы я ни спрашивал Глэсс, когда же наконец разрешит мне отправиться с ним, она прислушивалась к чему-то внутри себя и через какое-то время отвечала: «Еще не время».
Битва у Большого Глаза
Летом кухня Визибла напоминает подводный мир необычайно большого аквариума. Плющ, стучащий в оконное стекло, окрашивает солнечный свет в зеленые тона, так что, открывая дверь, непроизвольно задерживаешь дыхание.
Глэсс стоит у плиты, второпях мешая что-то на сковородке. В воздухе пахнет яичницей на жареном сале. Отсюда мне видна только ее спина и наскоро убранные светлые волосы.
– Ты что там колдуешь?
– А на что это похоже, как ты думаешь? Первый учебный день, как-никак. Пытаюсь быть образцово-показательной матерью.
– Мне кажется, ты опоздала лет так на семнадцать.
– Спасибо, дарлинг, – оборачивается она. – Диана завтракать будет? Ей тоже яичницу – или, может, мюсли?
– Никогда еще в своей жизни она не ела яичницу, – отвечаю я, усаживаясь за внушительных размеров старый стол, занимающий весь центр комнаты. – Впрочем, мюсли не ела тоже. Не могу себе представить, чем она питается, если питается чем-нибудь вообще.
