– И тебе доброе утро, второгодник несчастный, – парирует Кэт, встреченная одобрительным смехом. Все вновь повернулись к своим собеседникам, а мы устремляемся на поиски парты, оба места за которой еще свободны. Стоит нам сесть, как распахивается дверь и в класс входит Гендель.
Поскольку Гендель изначально был барочным композитором, это, видимо, и обусловило, что его однофамильцу передались все основные черты этого стиля: издалека заметный немаленький силуэт и чрезмерная пышность форм. Не скрывая своего пристрастия к обильным застольям, он важно несет перед собой солидный живот, тяжесть которого заставляет его не идти, а практически семенить. Создающееся таким образом ощущение медлительности этого тела крайне обманчиво: оно резко контрастирует с неудержимым полетом мысли.
Он не один. За ним на расстоянии, достаточном для того, чтобы дать понять, что он вовсе не от страха плетется вслед за учителем, в класс входит новичок и остается стоять около доски. С моего места мне виден лишь его профиль. Гендель, выпятив губы, призывает нас замолчать. Если бы можно было измерить его популярность по силе шума, раздавшегося при его появлении, он был бы, наверное, лучшим учителем в мире. После того как класс немного поутих, он одобряюще кивает новенькому, чтобы тот повернулся к нам.
– Я Николас, – представляется он, не удосуживаясь назвать свою фамилию.
Его услышало, наверное, максимум полкласса. Я изучаю его лицо и, пока бабочки в моем животе устремляются ввысь со скоростью реактивного самолета, думаю: «Наконец-то я знаю, как тебя зовут».
Когда нам было по двенадцать лет, я подарил Диане на Рождество серебряный кулон, который попал мне в руки во время изучения содержимого трухлявых ящиков и полуразвалившихся коробок, стоявших в подвале Визибла. В ответ я получил стеклянный снежный шарик, который, по словам Дианы, она тоже где-то нашла; впрочем, где – она уточнять не стала. Вполне вероятно, что мы как раз потому так точно угадывали с подарками, что никогда не задумывались всерьез, понравятся они получателю или нет.
Что касается кулона, серебряного полумесяца, то Диана сделала вид, будто он принадлежал ей всегда и лишь на какое-то время затерялся. Поскольку металл местами потускнел, она отнесла его к ювелиру, который отполировал его и убедил сестру купить к нему подходящую цепочку. Пару маленьких темных пятен удалить не удалось, однако это нисколько не помешало Диане радоваться моему подарку.
Что до ее подарка, то стоило мне его развернуть, как я тут же почувствовал, что в нем скрыто некое волшебство, целиком захватившее меня на несколько дней. Где бы я ни был, я доставал из кармана шарик и неустанно смотрел на серебристо-белое облако снега, поднимавшееся, когда я его тряс. Стоило сверкающей буре улечься, как в глубине проступал маленький черный домик, из крошечных окон и дверей которого вырывались оранжевые языки пламени. Как я ни встряхивал шарик, несколько хлопьев снега обязательно оседали на них, и это необъяснимое противоречие пленяло меня. Как могло что-то гореть, если сверху падал снег? Что это был за огонь, погасить который нельзя было ни холодом, ни льдом?
Когда я спросил об этом Палейко, он лишь пробормотал в ответ что-то невнятное.
Спустя несколько дней после Рождества Глэсс отправилась со мной в город. Мы шли через безмолвно замерший лес, ступая по нетронутому ковру только что выпавшего снега. Каждый наш выдох на холодном воздухе превращался в маленькое облачко пара. Когда мы добрались до середины моста, соединявшего наш берег с городом, начали сгущаться сумерки.
– Замерзла, – сказала Глэсс, оперевшись на перила. Краем глаза я заметил, что она внимательно смотрит на меня.
Я нагнулся и посмотрел вниз, туда, где на серо-голубом неровном льду плясали огоньки уличных фонарей, отражавшиеся в зеркале реки, края которой были очерчены полосой сломанного тяжестью снега камыша и заиндевевшими пучками безжизненно замершей пожухлой травы.
– О чем ты думаешь? – спросила Глэсс.
– Ни о чем.
– Так не бывает.
– Нет, бывает.
Я думал о том, что замерзшая поверхность реки похожа на взлетную полосу. Будь я на два или три года младше, я бы наверняка ждал, что темные, обремененные снегом тучи вечернего неба вдруг прорежет самолет и, шумя двигателями, пойдет на посадку. Из него вышел бы мой отец и взял бы меня с собой в Америку. У остальных детей на Рождество был папа.
Глэсс шумно втянула носом воздух. Ее пальцы еще сильнее сжали перила.
– Я беременна, Фил, – сказала она. – На третьем месяце. И я хочу этого ребенка. Диане это не понравится.
Мороз пощипывал мое лицо. Я понимал, что должен радоваться, но вместо этого чувствовал нечто вроде сострадания, которое испытывают, глядя на птенчика, выпавшего из гнезда. Я не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, что этот не родившийся пока ребенок тоже будет обречен расти без отца, как мы с сестрой. Мне вспомнились зеленые глаза Мартина и сопровождавший его густой запах садовой земли. Мне бы хотелось, чтобы отцом был он или Кайл, чьи красивые, сильные руки выстругали Диане лук, но оба они исчезли много лет назад.
– Диана когда-нибудь точно заметит, – ответил я. – Самое позднее – тогда, когда у тебя появится живот.
– Я и не собираюсь от нее ничего скрывать, – почти со злостью воскликнула Глэсс. – Но всех вполне устроит, если она узнает об этом несколько позже, о’кей?
Я кивнул, понимая, что таким образом становлюсь ее соучастником, и снова уставился на неровную поверхность льда. Если присмотреться, можно было увидеть, как под ним медленно проплывали плоские пузыри воздуха. Внезапно во мне мелькнула надежда, и я поднял голову, глядя ввысь, однако в небе ничего не шелохнулось.
Когда мы добрались до рыночной площади, снова пошел снег – он падал так густо, что поглощал каждый звук, даже шум машин, тянувшихся вдоль улиц, словно в замедленной съемке. Их желтые фары излучали призрачный свет. Глаза двоих солдат с памятника героям войны холодно и безжизненно взирали на меня и Глэсс со своего постамента. Рождественские вывески, еще не убранные из некоторых витрин, казались нелепыми и неуместными. Праздничная суматоха осталась позади, и мысли людей уже давно были заняты планами на наступавший год.
Я тесно прижался к матери. Та бесцельно бродила от одной витрины к другой, раскрасневшись от мороза, со сверкающими глазами, и, казалось, не замечала тех неодобрительных взглядов, которые исподлобья бросали на нее некоторые прохожие. Меня всегда смущало то, что Глэсс в городе знала каждая собака и что маленькие человечки не любили ее, но еще больше я приходил в замешательство от того, что ей это, по всей видимости, было фиолетово. Мы подошли к церкви в северной части рынка, взбиравшегося вверх по склону Замковой горы. Тут нам случайно перешла дорогу одна из клиенток Глэсс, узнавшая ее. Женщина поспешно втянула голову в плечи, исчезнув за приподнятым воротником пальто, как черепаха в панцире. Наверное, в тот момент ей хотелось провалиться под землю так же сильно, как и мне. Занервничав, я опустил левую руку в карман пальто, нащупал гладкое холодное стекло снежного шарика, который вот уже несколько дней повсюду таскал с собой, и отвел глаза.
