Внутри вдоль каждой стены до самого – отнюдь не низкого – потолка возвышаются бесконечные стеллажи. Когда Глэсс только попала в Визибл, их полки практически пустовали, и на них не было ничего, кроме пыли и двадцати-тридцати до дыр зачитанных романов. Стелла не очень-то уважала литературу. Но когда-то здесь должны были стоять настоящие книги – в воздухе витал еле уловимый запах кожаных переплетов и пожелтевшей, траченной временем бумаги.
Стоило нам с Дианой обнаружить эту комнату, как мы тут же превратили ее в игровую. Мы чертили на полу классики, и под тяжестью наших маленьких тел от каждого прыжка половицы с непривычки издавали громкий скрип. Потом, когда азарт игры иссяк и нацарапанные мелом классики практически стерлись, я частенько приходил сюда один, вставал посередине комнаты и купался в лучах света, спускавшихся с небес лестницей Иакова. Мне стоило лишь закрыть глаза, как в моем воображении полки начинали заполняться, и, когда я вновь открывал их, видел, как на них теснятся кожаные корешки, каждый из которых – великое, еще не познанное сокровище.
Долгое время полки пустовали, как в тот день, когда я впервые их увидел. Редкие детские книжки с картинками, которые Глэсс приносила домой после работы, не могли в моих глазах удостоиться чести быть помещенными туда. Других собственных книг у меня не было. Романы, оставшиеся после Стеллы, меня в то время совершенно не интересовали. Тереза посоветовала мне утолить жажду знаний, распаленную сказками и историями, которые она читала нам поздними вечерами при свете свечей, в городской библиотеке. Уже некоторое время спустя я приносил в Визибл целые охапки книг, которые читал, сидя в старом винно-красном кресле, вытащенном на середину библиотеки. Это шаткое кресло стало моим троном, восседая на котором, я был создателем миров, я оставался недвижим, воцарившись в глазу урагана событий, развивавшихся перед моим внутренним взором во время чтения. Задние стенки стеллажей рассыпались в щепки под мощными ударами меча короля Артура и рыцарей Круглого стола; из высоких, величиной с дом, черных волн паркетного пола с ревом вздымалась белоснежная голова Моби Дика; жители страны Лилипутии цепляли мою одежду баграми величиной с булавочную головку, а на борту «Наутилуса» я бок о бок с капитаном Немо исследовал глубины холодного, населенного ужасными существами мира, простирающегося на двадцать тысяч лье под водой.
Некоторые побеги от реальности давались мне особенно легко, и тогда весь остальной мир блекнул перед моими глазами на дни, а то и на недели. Приключения, в которые я пускался по страницам библиотечных книг, были столь же различны и необыкновенны, как сказки «Тысячи и одной ночи», но эффект, производимый ими, оставался неизменным: я погружался в них, словно заворачиваясь в теплое, защищающее от холода и ветра пальто, и они укрывали меня от маленьких человечков, от мира этих людей. Именно за это я полюбил библиотеку. Очень скоро она стала для меня центром вселенной.
Как ни странно, но книги, которым было суждено в конце концов заполнить часть пустующих полок, принадлежали не мне, а Диане – их нельзя было назвать книгами в полном смысле слова, но это были примерно три дюжины толстых томов в ручном переплете, с обложками из мягкой, как бархат, кожи, страницы которых хранили сокровище, тщательно оберегаемое недоверчивой Дианой от всего остального света: гербарии, доставшиеся в наследство от отца Терезы. В них было собрано неисчислимое множество растений со всех концов света, вместе составлявших лишь малую толику всего многообразия растительной жизни нашей планеты, которые профессор десятилетиями в ходе кропотливой научной работы собирал, осторожно укладывал под пресс и затем тщательнейшим образом описывал.
Гербарий составлял одну из лучших частей наследства. Большая часть мебели и всякого барахла была либо распродана, либо оказалась на свалке. Тереза ненавидела воспоминания. По ее мнению, они заставляли людей намертво увязнуть в прошлом и не давали им двигаться дальше. Поскольку во время наших совместных прогулок она все чаще и чаще замечала, что у Дианы есть определенный интерес к ботанике, выходящий далеко за пределы изучения названий растений, то гербарии, недолго думая, она целиком препоручила ей.
С тех пор сестру было от них не оторвать. Не проходило ни одной недели, в которую она бы не захаживала в библиотеку, чтобы бережно смахнуть пыль со старых переплетов, а затем, улегшись на пол, часами рассматривать их содержимое. Чаще всего она брала с собой атлас – единственный подарок, который она когда-либо приняла от Гейбла, – и искала в нем точное расположение тех мест, из которых происходили растения, будь то собранные в пределах нашей страны или привезенные с другого края земли. Страна происхождения и континент были, как и другие сведения, указаны на прикрепленном к каждой странице листку: там же значились точное место сбора, вегетационный период, тип и особенности почвы, составляющие соцветия, листьев и корневища и их фармакологические свойства. В итоге Диана сама начала собирать растения, и вскоре к библиотечным гербариям добавились ее собственные. Маленькая комнатка напротив библиотеки постепенно наполнилась всяческими приспособлениями, предназначенными для сбора, хранения и каталогизации растений: там появились ботанизирка, специальный пресс, различного калибра лупы и даже маленький микроскоп, который Диана благосклонно приняла в подарок от Глэсс на день рождения. Полки старой, шаткой этажерки заполнились разноцветными горшочками и банками с крышками на резьбе, в которых гнездились раскрошенные в пыль сухие листья, высушенные куски нарубленных корней и различной формы семена; на каждую банку была приклеена этикетка, подписанная нетвердой детской рукой. Я часто пробирался в эту комнатку и с любопытством и восторгом рассматривал ее сокровища, изучал латинские названия на этикетках, но никогда ничего не трогал. Еще чаще я благоговейно замирал перед библиотечными стеллажами и подолгу листал гербарии, привлеченный вовсе не научным интересом, а единственно красотой и яркостью растений. Меня и сегодня иногда можно застать за этим занятием, а если я хочу погрузиться в чтение, я в любом случае предпочитаю библиотеку всем остальным помещениям дома.
Три года назад в ней стала появляться и Глэсс, хотя до того не проявляла к библиотеке ни малейшего интереса. Бесцельно бродя по саду, я то и дело замечаю ее силуэт в проеме створчатого окна. Она восседает на моем сказочном троне, опустив руки на подлокотники, всегда повернувшись лицом к гербариям, иногда открыв, но чаще всего закрыв глаза; в такие минуты я не могу с уверенностью сказать, спит она или лишь погрузилась в свои мысли. Поскольку я никогда не видел у нее в руках ни книги, ни гербария, то полагаю, что она просто ищет покоя и уединения – хотя в Визибле есть множество других комнат, где ее точно никто не побеспокоит. Из нас троих она реже всех приходит в это место, где начинаются и кончаются истории.
Если и есть какой-то расхожий стереотип, связанный с американцами, которому Глэсс соответствует на все сто процентов, то это неискоренимое пристрастие к фастфуду. Хлеб, больше похожий на бумагу, чем на пшеницу, она тащит в дом с тем же восторгом, что и молоко с процентом жирности, стремящимся к нулю. Основным же источником питания, на ее взгляд, являются переслащенные кукурузные хлопья или полностью обезжиренная, зато до отказа напичканная консервантами ветчина. Временами мне кажется, что Глэсс – единственная женщина на земле, всерьез задававшаяся вопросом, собирают ли картошку уже в виде порошка или нет.
