– До последнего вздоха, в этом я даже не сомневаюсь, но вот я не стану, договорились? Мы спим друг с другом, это замечательно, и хватит на этом.
– «Спим друг с другом» звучит несколько… суховато?
– Все остальное звучит слишком пошло.
– Пошло – это, по крайней мере, интереснее. – Она внезапно останавливается и снова трясет головой. – Нет, не могу поверить. Ты и Спринтер. Какая сенсация, а?
– Сделай мне одолжение – постарайся отнестись к нему доброжелательно, хорошо? – перебиваю я. – Если моя лучшая подруга не примет моего молодого человека, то можешь себе представить, в какое положение я попаду.
– Вот только не беспокойся по этому поводу. Я специально порепетирую свою самую очаровательную улыбку. Вот так сойдет? – Она растягивает губы так, как будто их тянет в разные стороны мускулистый стоматолог. Когда до меня доходит, что улыбка предназначена не мне, а кому-то, кто стоит за моим плечом, я оборачиваюсь, и мое сердце уходит в пятки от того, что я вижу приближающегося к нам Николаса.
– Я все про вас знаю, – затараторила Кэт, не успел он даже остановиться. – Все до последней грязной подробности!
Кто-то мучительно застонал. Кто-то – это я.
– А именно? – невозмутимо спрашивает Николас.
– Я требую денег за хранение молчания.
Проходит несколько секунд, за которые между ними пробегают искры натиска и капитуляции; оба нащупывают в своей тактике золотую середину, стараясь угадать приоритеты другого и впервые определить границы личного пространства того, кто теперь оказался напротив.
– Конкретизируйте ваши требования.
– Пятьдесят тысяч.
– Мелкими рваными купюрами?
– Крупными целыми шариками вишневого мороженого.
– Это выполнимо.
Договоренность достигнута. Оба торжествующе улыбаются. Еще один камень с моего несчастного сердца.
– Тебя уже приняли в узкий круг семьи с тяжелыми расстройствами психики? – первой спрашивает Кэт.
Николас качает головой.
– По крайней мере, моя мама не прочь бы, – вмешиваюсь я. – Она сказала, что с радостью бы с тобой познакомилась.
Он смотрит на меня с недоверием.
– Она знает, что мы…
– Да.
– И ничего?
– Ей еще никогда не было по этому поводу «чего». Она… несколько не такая, как большинство матерей. Как мне кажется.
– Да, я уже наслышан, – Николас покусывает нижнюю губу. – Знакомство с ней, как говорят, не всегда… способствует улучшению репутации.
– Переспать с ней не всегда способствует улучшению репутации, – сухо возражает Кэт, – но для тебя такой опасности не возникает.
– Ты в этом абсолютно уверена?
– Чэтэдэ.
– Что?
– Что и требовалось доказать.
– Пока еще только требуется, – ухмыляется Николас и обводит взглядом толпу, при этом не выпуская Кэт из поля зрения. – Но, если позволишь, без свидетелей.
– Мне кажется, об этом следует договариваться лично с Глэсс, – парирует она.
– Тогда предоставь это мне.
Казалось, на мгновение он замер, будто в сомнениях, что делать дальше. Возможно, ему мешает, что со всех сторон на него уставились, – ведь откуда ему знать, что на самом деле уставились на меня, ведьминого сынка с чертовкой-сестренкой.
– А как насчет того, чтобы вместе куда-нибудь выбраться? Я могу попросить отца, чтобы он дал мне свою машину.
– У тебя есть права? – с удивлением оборачиваюсь я.
Он кивает. Мне неприятно от того, что я вновь в лоб сталкиваюсь с тем, что Николас старше меня более чем на год и так сложилось, что он попал на класс младше своих ровесников. То, что у него есть права, лишь подчеркивает, что он более опытен – или, по крайней мере, я его таким вижу.
– Сегодня?
– Нет, но как-нибудь при случае. Мне еще надо заслужить это – отец не очень-то любит предоставлять свой личный транспорт кому-то в пользование.
– Отличная идея, – подает голос Кэт. – Рыцарь на белом коне увезет нас из мрачной серости этого маленького вымершего городка!
– Именно это он и сделает, но для начала ему предстоит податься в мрачную серость этой маленькой, но еще не вымершей школы, – Николас смотрит на часы. – Мне пора. Увидимся на математике.
Он поворачивается и через несколько шагов уже теряется в толпе учеников, спешащих в школу. Внутри меня все сжимается, будто просит, чтобы он хотя бы обернулся, хоть один раз, помахал мне, сделал что-нибудь. Как хорошо знать, что Кэт рядом. Кэт обнимает меня за талию и притягивает к себе. Нас, как неприкасаемый остров, огибает бурное море спешащих со всех сторон детей.
– И он всегда так просто уходит, не попрощавшись?
– Да.
– Не целует тебя.
– Нет.
– На твоем бы месте я наста…
Происходит что-то странное.
Все вокруг замолкает. Воздух становится жидким стеклом и обдает нас расплавленными волнами. Мы встречаемся взглядом с Томасом, который, покраснев от злости, стоит у ворот, привязывая свой велосипед, и его трясет от сдерживаемого гнева, который хлещет из его глаз, налитых, как два маяка. И через открытую дверь я вижу, как в коридоре школы стоит Вольф, бледный, как полотно, и худосочной рукой сжимает перила. Столкнувшись с ним, поток голов распадается надвое, как пена прибоя, обрушившаяся на прибрежную скалу. Я стою, словно окаменелый.
– Кэт? – шепчу я.
Сердце замерло – так, скорее всего, описала бы это состояние Глэсс. Но я ощущаю его по-другому. Оно отдаленно напоминает, как чешутся шрамы перед наступающей грозой. Я не могу ручаться, это лишь предчувствие, лишь какой-то природный инстинкт. Но именно в этот момент закрутилась какая-то шестеренка, безудержно и необратимо. Перед моими глазами возникает стадо вспугнутых диких зверей, из-под копыт которых в стороны летит взрытая земля и клочья травы.
– Фил, – звучит голос в моей голове.
– Фил?
– А?
– В чем дело?
– Ни в чем.
– Тогда пойдем, а то пора уже, – Кэт выпускает меня из объятий и утягивает за собой. Обе фигуры, стоявшие у меня перед глазами, исчезают, как будто их и не было.
Неделю спустя, когда я уже перестал лелеять всякую надежду на то, что Николас еще когда-нибудь вспомнит о нашем разговоре, он вдруг спрашивает, не передумала ли Глэсс знакомиться с ним. Мы договариваемся на вечер, после его тренировки, и я звоню в контору, чтобы попросить Глэсс прибыть сегодня домой вовремя.
Николас появляется в дверях, ненадолго опередив ее. Мы еще не успеваем пройти в коридор, как в дверь, насколько это возможно на ее шпильках, влетает Глэсс, одетая в белую блузку и строгий до самого последнего шва костюм а-ля образцовая секретарша, который она ненавидит столь же сильно, сколь непоколебимо на нем настаивает Тереза. Я сразу вижу, что ей пришлось взять работу домой, – скорее даже не по тому, как разбухла сумка, зажатая у нее под мышкой, как по тому, как она судорожно ищет место, куда бы ее приткнуть, словно белочка, которая от обилия дырок в дереве никак не может определиться, в какую из них запрятать свой орех.
