Николас пожимает плечами.
– Помнишь, Гендель недавно говорил, что тот, кто желает понять величие созданного руками человека, должен посмотреть вверх? Что все прекрасное стремится ввысь, как будто хочет приблизиться к Богу, – он усмехается. – Даже если Генделю самому эта мысль не очень импонирует.
– Да-да. Соборы, пирамиды, небоскребы, островерхие короны земных властителей и митры римских пап.
– Так вот, я думал над этим, – продолжает он. – И я считаю, он прав. То, что нахожу я, – или потерянное, или выброшенное специально. Все, что далеко от Бога, как не может быть далеко ничто другое, если угодно. Некоторые психологи говорят, что мы ничего не теряем случайно – по крайней мере, наше подсознание хотело этого. Если верить этому, то все, что ты здесь видишь, – своего рода один большой психологический портрет пренебрежения. Вещи, которые больше не хотели иметь, каковы бы на то ни были причины.
– Но ты ведь не мог знать этого, когда начал собирать их, или, по крайней мере, ты вряд ли об этом думал.
Николас качает головой.
– А то, что ты сочиняешь…
– …Это просто слова.
Я смотрю ему в глаза. Нет, он не верит, что я понимаю. Это, должно быть, кажется ему невозможным.
– Ты не расскажешь мне о какой-нибудь из них?
– О какой?
Я наугад открываю витрину и достаю с полки вещицу. Это оказываются изящные карманные часы с утерянной крышкой.
– Например, о них. Ты не против?
Часы оказываются тяжелее, чем казалось на первый взгляд. Но все же они не подпрыгивают у меня в руке и не оживают, разбрасывая снопы искр, хотя я не сильно удивился бы, произойди в этот момент что-то подобное. Мои ощущения, должно быть, сродни тому, что чувствовали Гензель и Гретель, оказавшись в темном лесу и обнаружив вдруг, что оставленный ими след из хлебных крошек внезапно исчез.
– Они работают? – спрашиваю я. – Может, их можно завести?
– Это тоже часть истории. Не торопись. – Николас перекладывает бумаги на столе, пока не выуживает из них три листа и не протягивает их мне. Когда я подношу их к глазам, я чувствую, как на мне останавливается его взгляд.
ВИТРИНА 2
Полка номер 4
О часовщике, потерявшемся во времени
В одном большом королевстве жил-был один часовщик. Этими землями король правил, сколько люди себя помнили, и правил бы и тогда, когда в землях его не осталось бы больше ни единого человека. Поэтому он призвал к себе часовщика и приказал ему сделать такие часы, с помощью которых можно было бы измерять вечность.
Часовщик уселся в своей мастерской за стол, на котором лежали минутник и трещотка, анкерное колесо и пружина, колесо баланса и центральная ось, заводная головка, стрелки и странные механизмы для измерения вечности, которым никто еще не смог дать имя, все вместе – первосортный набор, и ловкие пальцы мастера умело соединяли одну деталь с другой. Дни и ночи работал он, не смыкая глаз, пока не был собран невиданной тонкости механизм. Часы сверкали и тикали, и был часовщик доволен плодами своего труда. Оставалось лишь приладить к ним стеклянную крышку, но слишком много времени он провел, склонившись над работой, – глаза его слипались от усталости, и мастер погрузился в сон.
Проснувшись, он очутился на белой и гладкой, как зеркало, поверхности, простиравшейся во все стороны, насколько хватало взгляда. Но, как это часто бывает во сне, он ни на минуту не сомневался, где находится, хотя и знал, что места такого существовать не может, – а находился он на покрытом эмалью циферблате своих часов, который, казалось бы, сам же прикрепил к ним мгновение назад. И вот, глядите! – навстречу ему уже спешила стрелка, одна-единственная, быстро бегущая вперед в такт одной ей ведомому вечному ритму.
И как в каждом сне есть внутренняя необходимость, передающаяся самому спящему, так и здесь часовщик твердо знал, что ему надо делать, – догнать свою стрелку: ведь только оседлав ее и пустившись вместе с ней по кругу, он смог бы жить в ногу со временем.
И он пустился было бежать, но едва сделал первый шаг, как его охватил ужас: ведь он не мог знать, где по отношению к стрелке он находился! Ведь то, бежит ли он за стрелкой или впереди нее, было скорее вопросом времени, нежели расстояния. Если бы стрелка по пятам преследовала его, то это могло означать, что часовщику предстоит обогнать ее на целый круг или даже более, ведь на самом деле она находилась перед ним, а если же стрелка сама бежала бы впереди, то это могло значить, что именно она находилась позади часовщика, несмотря на то что он изо всех сил пытался бы догнать ее.
Мысли об этом кружили бедняге голову. Кроме того, у него не было ни секунды, чтобы перевести дух и поразмыслить над этим, ведь он торопился то ли догнать стрелку, то ли перегнать ее, а она тем временем неумолимо и грозно неслась по циферблату и вдруг, словно в насмешку, резко повернула и побежала ему навстречу. В одно мгновение бег в ногу со временем стал для мастера совершенно бессмысленной тратой времени.
Так что ему не оставалось ничего иного, кроме как и дальше нестись по циферблату то в одном, то в другом направлении, нарезая круги, как вспугнутый кролик, удирающий от лисы. «Меньше всего, наверное, – мелькнуло у него в голове, когда он уже буквально валился с ног от усталости и одолевавшего головокружения, – крутится циферблат в самом центре – там, где пролегает ось и где крепится моя неистовая преследовательница!» И он устремился туда, чтобы обрести долгожданный покой.
Но каково же было его изумление, когда, достигнув цели, он обнаружил на оси крошечный клочок бумаги, на котором проступала еще более мелкая надпись! Всего четыре слова, зато написанных таким мельчайшим почерком, что и представить было невозможно, что есть на земле столь тонкие перья. Должно быть, автор их писал вовсе даже не пером, а волоском – но существует ли где-то в мире животное с настолько тонкими волосками?
«Я ТАК НЕ ИГРАЮ» – сощурив глаза, прочел мастер. И стоило ему произнести последний звук, как часовой механизм умолк, стрелка замерла, и он почувствовал, как его срывает с ног и уносит сильнейший порыв ветра, и последняя доля последней ускользающей секунды поглотила его.
Никто не знает, что сталось с часовщиком, ведь он навеки потерялся во времени, и никто его с тех пор не видел. Король же по сей день напрасно ждет исполнения своего приказа.
Николас улыбается – видимо, потому что я так и не могу согнать озадаченное выражение со своего лица, когда протягиваю ему обратно листы.
– Хорошая история, – говорю я; правда, мой голос звучит при этом весьма неуверенно. – Хорошо написана, я имею в виду, хотя, честно говоря… Честно говоря, я ни слова не понял.
– Да нечего и понимать.
Он возвращает листы в стопку, возвышающуюся на краю стола.
– А все истории такие же… – здесь просится слово «сложные», но я прикусываю язык и молчу, хотя наверняка это не имеет теперь никакого смысла – я уже битый час выгляжу в его глазах идиотом.
