– А чем ты планируешь заняться после школы? – спрашивает Михаэль в какой-то момент.
– Понятия не имею. Может, пойду дальше учиться, но только не спрашивай меня на кого – я не знаю. С тем же успехом я могу отправиться в кругосветное путешествие. С Гейблом, естественно.
– Да, с нетерпением жду возможности с ним познакомиться, – Михаэль стряхивает со свитера приставшие опилки. – Ты его очень любишь, верно?
– В детстве я всегда мечтал, чтобы он был моим отцом.
Михаэль отвечает мне взглядом, который может одновременно значить все и ничего, но, скорее всего, все. Я только улыбаюсь и снова отворачиваюсь к будущей витрине. Если он собирается съехаться с Глэсс, они сообщат об этом заблаговременно.
Ссора с Николасом нагрянула неожиданно, как майская гроза, и так же быстро прошла, оставляя после себя в воздухе предчувствие чего-то грядущего, как душную завесу влаги, отдаленный гром, который можно слышать еще неделю спустя.
Я жду его в доме Терезы. От входной двери доносится лавина стука и звонков, и, как только я открываю, он врывается в коридор; в более взвинченном настроении я его еще никогда не видел.
– На каждом углу только и говорят, что о твоих пристрастиях!
– Кто говорит?
– Ее бывший! Говорит, что ты его пытался соблазнить, и это еще мягко выражаясь.
– Ничего подобного. Я его просто поцеловал.
– Ты его что?
Такое чувство, что в комнате резко похолодало. Где-то внутри меня возникает воронка, в которую утекают все мои силы.
– Поцеловал его, чтобы он оставил меня в покое.
– Ты что, совсем с ума сошел? – Он вздевает руки, и на мгновение мне кажется, что Николас меня действительно ударит. – Как ты можешь еще и предоставлять им доказательства?
– Ну и пусть он говорит, что ему вздумается! Я с точно таким же успехом могу сказать то же самое и про него. Или, например, сказать, что ему понравилось.
– Ты совсем с луны свалился? Ты о ней что, вообще не думаешь?
– Кэт может сказать мне спасибо, что я избавил ее от необходимости с ним объясняться.
– О чем она тебя совершенно не просила!
Его лицо горит. В глубине темных глаз сверкает злоба. Мне вспоминаются шахматы. Когда Михаэль пытался научить меня играть, он объяснял мне разные позиции; что это было – пат или цугцванг, когда нельзя сделать ни хода, чтобы не загнать короля в шах? Как бы оно ни называлось, именно так я себя в этот момент чувствую.
Мне бы стоило спросить его, почему он прикрывается Кэт, если на самом деле речь идет о том, чего он сам боится – боится, что его увидят со мной. Стоило спросить, почему я должен перед ним оправдываться, если на самом деле проблемы у него, а не у меня. Но для этого пришлось бы хотя бы успокоиться и превозмочь дрожь в собственном голосе. Я не могу набраться смелости быть с ним настолько откровенным, как мне советовала Паскаль. С того момента, как он вошел, я лишь боюсь, что сейчас он выйдет отсюда и оставит меня. И наверное, это слишком ясно читается в моих глазах.
– Фил…
Я отворачиваюсь: он не должен видеть, как мне на глаза наворачиваются слезы. Он обнимает меня за плечи; я чувствую его дыхание у себя на затылке.
– Фил, прости меня.
– Все о’кей.
– Я не хочу с тобой ссориться.
– Я тоже не хочу.
– Пойдем, пойдем.
После очередного раза мы лежим на кровати, смотрим в потолок и вслушиваемся в уже знакомое тиканье обогревателя. Снаружи в окна стучатся ветер и темнота; я спрашиваю, не хочет ли он зайти к нам как-нибудь на праздниках.
– Не получится. Мы с родителями поедем к родственникам.
– А зачем им ты?
– Я не могу оставить их одних.
– Если все так ужасно, то нет никакой разницы, поедешь ты с ними или не поедешь. Два человека друг друга доводят или три – что это меняет?
– Ты не понимаешь.
Я поворачиваюсь набок, провожу кончиком пальца по его бровям, зарываюсь ладонью в волосы.
– У вас есть какая-то тайна, которую мне знать нельзя?
– Нет никакой тайны.
– Но если вы не можете даже находиться в одном пространстве, зачем же тогда ехать вместе к родственникам?
– Затем, что если в жизни нет никакой опоры, то приходится держаться за семейные традиции. – Он ловит меня за руку, откладывает ее в сторону и прижимает к матрасу; я чувствую его сильные пальцы на запястье. – Повернись.
– Осторожно, хорошо?
Трудно ожидать, что кто-то столь скрытный, как он, может еще глубже уйти в себя. Тем не менее в последующие дни я именно это и чувствую – кажется, что его и без того слишком редкие поцелуи стали еще реже, его прикосновения – еще неуловимее. Только в постели ничего не меняется: нами движет все тот же голод, который мы никак не можем утолить.
Метеосводки не врут: зима наступает и впрямь необычайно холодная. Уже в начале декабря непрочный бело-голубой лед сковал черный пруд в лабиринте сада. Я не был там с лета. Иногда падает снег, но не более чем легкой крупяной дымкой, разносимой по-сибирски жестким ветром по деревьям и крышам домов, которые кажутся покрытыми тонким слоем сахарной пудры. Все замерло под натиском мороза, вгрызающегося в землю и сковавшего мир толщей невидимого льда. Возможно, именно он и заставляет Диану наконец выглянуть из своего панциря.
Однажды в субботу она появляется в дверях комнаты, которую мы с Михаэлем заняли под мастерскую.
– Фил, у тебя есть время поговорить?
– Прямо сейчас?
Мои руки и одежда залиты зеленой краской. Благодаря Михаэлю мы наконец справились с витриной, и под его руками она обрела по-настоящему достойный вид. Я долго размышлял, стоит ли покрасить ее или лучше оставить так, но в итоге все же остановился на зеленой краске и матовом лаке.
– Могу зайти попозже, – Диана рассматривает мой будущий подарок. – Хороший цвет.
– Я еще думал, может быть, лучше желтый.
– Нет, почему – зеленый вполне подходит.
– Как к стене дома доктора Хоффмана?
– Примерно, – улыбается она в ответ.
Я снова принимаюсь за кисть. Диана остается стоять, где стоит, наблюдая за мной, и, сделав пару мазков, я со вздохом откладываю покраску до лучших времен.
– Хорошо. Что случилось?
– Ты все еще хочешь знать, почему мы не разговариваем?
Хорошо, что я действительно отложил банку, иначе бы пришлось отмывать краску с пола. Она спрашивает это так, как будто предлагает мне чай с сахаром или с лимоном. В ответ я могу только кивнуть.
– Тогда пойдем.
Одна из любимых жизненных мудростей Глэсс, которая для ее клиенток в зависимости от обстоятельств является или горькой пилюлей, или сладкой конфетой, – это то, что всякому овощу свое время. Возможно, Диана это тоже усвоила, но что именно она из этой мудрости извлекла – я предпочитаю не спрашивать. Мое любопытство возобладало над тем, что побудило ее к этому разговору, и я следую за ней по нетопленому коридору, к своему удивлению обнаружив, что наш путь ведет в библиотеку. Диана подходит к полкам и вынимает один из томов гербария в кожаном переплете – ей даже не требуется прикасаться к нему, страницы сами распахиваются там, где их открывали до того уже не раз.
