– Сочувствую тебе.
– Так говорят те, кто ничего не знает или не хочет знать.
– Останься со мной.
– А этого я не могу, Фил.
Фигура Николаса проступает реальнее, чем моего близнеца. И кажется живее – каким-то неуловимым образом он кажется мне живее, чем был когда-либо до того. Он появляется на моем пороге в среду, перед тем как в отпуск поедет Кэт, и останавливается, будто замирает в облаке свежего, бурляще-синего кислорода. Глэсс, разумеется, впустила его. Черные волосы лоснятся, темные глаза блестят, на его щеках играет румянец, как на бочках хрустящего спелого яблока. На руках – дорогие перчатки из очень тонкой светло-коричневой кожи, которые он даже не снимает.
– Выглядишь ужасно. Кэт сказала, у тебя грипп?
– Уже лучше, спасибо. – Я мог бы спросить его, где он был все эти дни, но в ответ все равно услышу неправду.
– Я тебе кое-что принес. – Николас достает из кармана сверток. Блестящая оберточная бумага усеяна изображениями пестрых шаров, свечей и игрушек. – Откроешь под елкой, обещаешь?
– Мы еще увидимся перед твоим отъездом?
– Не все так просто, как хотелось бы, – он подходит к этажерке и кладет сверток на ближайшую полку. – Мы уезжаем в пятницу вечером, а до этого еще надо успеть…
– …подарки купить и все такое. И вещи собрать, конечно.
– Именно, – видимо, он не замечает сарказма в моих словах. Засучив рукав, Николас смотрит на часы. – Честно говоря, я и так уже тороплюсь.
Я не могу напасть на него, отдавая все силы собственной обороне. Николас присаживается на край кровати и, не снимая перчатки, проводит рукой мне по щеке. Я запрещаю себе думать о его пальцах под мягкой коричневой кожей, о тепле его ладоней. Он целует меня в лоб; его губы как лед. Я закрываюсь от его улыбки мыслями о трупах, об опустошенном поле брани, обагренных кровью следах разрушительной войны.
– Я бы хотел еще раз увидеть тебя перед отъездом, – произношу я.
– Это не терпит до Рождества?
– Нет.
Он усмехается.
– Грипп – это не смертельно, ты не знал?
– Остался бы ты со мной, будь он смертельным?
Вместо ответа Николас встает и, распрямляясь, оглаживает пальто.
– Мне действительно пора. Мама ждет, что я подброшу ее до магазина.
Внезапно меня охватывает такая ярость, что приходится сжать под одеялом кулаки, чтобы не вскочить и не наброситься на него.
– Как насчет завтра?
Николас качает головой.
– Тогда послезавтра, в пятницу?
– Хорошо. Я зайду за тобой утром, – это не звучит вынужденной уступкой, но чувствуется, что он действительно хочет уйти – и почти что ушел. – Если поправишься к тому времени.
Он уходит, а я остаюсь лежать на спине и пытаюсь найти на белом потолке хоть одну точку, вокруг которой могли бы закрутиться раскаленные красно-фиолетовые спирали моего оставшегося зла на него.
Через какое-то время в дверь просовывает голову Глэсс.
– Что там надо пить при гриппе, дарлинг, – горячее молоко с медом или горячий глинтвейн с яйцом?
– Горячий лимонный сок, – я отворачиваюсь и утыкаюсь в стену. – Оставь меня. Я устал.
– Что случилось? Вы поссорились с Ником? Он минут пять как отсюда ушел.
Раньше она никогда не справлялась ни о моем, ни о Дианином самочувствии. Выпав из гнезда, нам приходилось учиться летать самим. Я молчу.
– Не хочешь говорить об этом?
– Нет, не хочу! – Горечь вскипает во мне, как желчь. – Это-то ты способна понять, насколько я знаю?
Я не оборачиваюсь – она все равно пропустит сказанное мимо ушей.
– Я налью тебе горячую ванну. Кстати, Тереза передает тебе свои пожелания скорейшего выздоровления. А это я должна передать тебе от Паскаль.
На моей кровати приземляется конверт. Внутри на открытке – всего две короткие строчки. Я в ярости скомкиваю его, бросаю в угол и проклинаю про себя Паскаль с ее чертовой интуицией.
Спустя полчаса я по горло окунаюсь в жар и ароматную пену. Глэсс возвращается со свежевыглаженным полотенцем в руках, присаживается на край ванны, скрестив руки на коленях, и смотрит в одну точку, куда-то мимо меня, на старую газовую колонку из желтой латуни. Я знаю, она может сидеть так вечно – именно так она и поступает со своими клиентками, давая им время отдышаться, подобрать слова для описания своих чувств. На какое-то время я забываюсь в успокаивающем запахе пены и в ощущении того, как мои закоченевшие мышцы медленно начинают расслабляться. Из-под полуприкрытых век я вижу, как тонкими, сбегающимися ручейками с колонки стекает конденсат и струится по черно-белой плитке стен, – и вспоминаю шахматы.
– Мам?
– М-м?
– Диана рассказала мне. Ты понимаешь, про…
Слово «выкидыш» я произнести не могу. Глэсс по-прежнему не спускает глаз с колонки, и единственной заметной реакцией с ее стороны остается легкий кивок.
– Тебе от этого так плохо?
– Нет. – С тихим треском перед моими глазами лопаются тысячи крошечных радужных пузырьков.
– Но и поэтому тоже. Спрашиваешь себя, почему я сама тебе не рассказала раньше?
Я киваю.
– Потому что ты бы воспринял это с моей стороны как то, что я настраиваю тебя против Дианы, не так ли?
– Возможно.
– Не возможно, а точно. – Глэсс проводит рукой по лбу, утирая мелкие капельки пота. От колонки несет чудовищным жаром. – После того как она мне сказала, я ненавидела ее. Но когда я наконец готова была простить, уже ненавидела меня она. Честно признаться, я не знаю, как разорвать этот порочный круг, если только она тоже не приложит каких-то усилий со своей стороны.
Она запрокидывает голову и делает глубокий вдох, затем медленный выдох. Может быть, она плачет. Я не могу ничем помочь ей – и понимаю, что она на это и не рассчитывает. Я достаточное количество раз пытался быть посредником между Дианой и ней.
– Но Бог с ним, – Глэсс шумно всхлипывает, недвусмысленно давая понять, что тема закрыта. – А что произошло между тобой и Ником?
Надо произнести это быстро. Если я помедлю, я вообще не смогу раскрыть рта.
– Он переспал с Кэт. Никто из них не знает, что я это видел.
Кажется мне это или нет, сказать я уже не могу – слишком часто за последние дни сон опасно граничит с явью, – но в ответ Глэсс оборачивается ко мне, и такие знакомые черты ее лица вдруг выстраиваются в совершенно иное выражение. Лоб и уголки губ резко устремляются вниз, и широко распахнутые глаза приобретают настолько пораженное выражение, что я еле удерживаюсь от того, чтобы не засмеяться. Я чувствую себя ужасно – ведь даже при том, что произошедшее действительно ужасно, случаются гораздо худшие вещи, нежели предательство или утрата любви, но даже утраченная и преданная любовь не могла бы вызвать такой реакции.
