– Бедный Спринтер, бедный Спринтер, бедный Спринтер…
Когда я пытаюсь произнести его имя, во рту у меня кровоточит язык, как от осколков стекла. Когда хочу вызвать в своих воспоминаниях его лицо, мои мысли заметает острый, сверкающий снег. Когда представляю, что глажу его или касаюсь, мои пальцы вспарывает сотней скальпелей и лезвий бритв.
Его отвезли в ту же больницу, где мы познакомились с Кэт, в двух часах пути отсюда. Он отказывается видеть меня и отвечать на звонки. Он хочет, чтобы мои губы больше никогда не произносили его имени. Я окончательно вычеркнут из его жизни, я стал прошлым. Я не знаю, как связаться с Кэт там, где она отдыхает. И не знаю, хочу ли я этого на самом деле.
По словам его матери, глаз спасти нельзя, но пуля, которую извлекли из правой глазницы, не нанесла дальнейшего вреда. Передо мной – несчастная, очень несчастная женщина; от нее разит одиночеством, как от разлагающегося тела – вонью. Я представился его одноклассником. Отца так и не увидел.
Пуля предназначалась мне; в участке Томас сознался, что просто хотел меня припугнуть. Как он нашел Вольфа и сделал своим сообщником, неизвестно. Очевидно только, что Томасу не стоило большого труда превратить его в добровольное орудие ревности после того, как он один раз убедил Вольфа принять свою сторону, завладев его мыслями и чувствами. Они поджидали меня каждый день, несмотря на лютый холод, и стоило нам с Николасом выйти из дома, воспользовались случаем. Только вот Томас никак не мог знать, что, прежде чем нажать на курок, Вольф уже перестал целиться в меня и стал целиться в Николаса. Возможно, ему было все равно.
Разговоры с темнотой
Уже который день не стихает метель. Маленькие человечки с восторгом ждут снежного Рождества, у Глэсс не умолкает Бинг Кросби, с шорохом звучащий со старой пластинки. За первые же часы улицы превращаются в непроходимое препятствие, добраться до отдаленных участков города невозможно. Под невыносимой тяжестью сугробов ломаются деревья или угрожающе кренятся к земле, и крыша Визибла то и дело недовольно и опасно похрустывает.
Ранним утром, за пару дней до Сочельника, в дверь стучит Гейбл, и с его появлением погода меняется. Он приносит с собой штиль, и кажется, что из его упавшего на пол вещмешка выкатились звезды, украденные с небес, – новый день вдруг становится невероятно светлым и прозрачным, воздух неподвижен, а солнце посылает на землю тепло. Восторженные крики, с которыми Глэсс бросается ему на шею, достигают и моих ушей – я сижу у себя в комнате, погруженный в мрачные размышления о преступлении, наказании, смерти и любви. Уже несколько часов, вперив взгляд в стену, я представляю себе раздавленный цветок, плавно раскрывающийся и увядающий, как в замедленном повторе, и каждый раз выплевывающий из своей разрушенной сердцевины прозрачную, студенистую жидкость – и мои глаза пытаются прожечь дыру в каменной кладке.
Если не принимать во внимание выражения общечеловеческого сочувствия, реакция на случившееся была довольно разной. Глэсс со свойственной ей трезвостью сообщила: что бы ни случилось, даже самое ужасное, земля все равно вертится, и мне следовало бы считать, что мне в какой-то степени повезло, раз этот несчастный случай – так это называется, да, дарлинг? – произошел именно тогда, когда я и без того уже был истощен до последнего. Кроме того, скромно присовокупила Глэсс, она прекрасно поймет, если я снова закроюсь в комнате и начну оплакивать свою горькую долю, однако на этот раз она вовсе не намерена украшать мое унылое самокопание постоянной подачей еды в постель.
Со своей стороны, Михаэль и Тереза оба предложили представлять интересы Николаса в суде, если его родители соберутся подавать иск против Томаса. Я ответил, что не будут ли они так любезны, раз уж им очень хочется, обратиться непосредственно к нему самому и не терзать меня более разговорами на эту тему. Я не особенно выбирал выражения, и потом мне стало стыдно – но, извинившись и получив в ответ, что они прекрасно понимают мое состояние, я тут же возненавидел их за это несносное понимание.
Паскаль без труда получила первое место в рейтинге самых худших ответов, сообщив, что надо бы каждому мужчине дать в руки по винтовке – и в мире быстро станет одной большой проблемой меньше. Диана невольно расхохоталась, когда я ей это пересказал, но сама она проявила благоразумие и свое мнение оставила при себе, за что я ей был несказанно благодарен.
Самая бурная реакция, как это ни странно, последовала с противоположного берега. В общем-то, я и не ожидал другого: маленькие человечки заведомо обвинили в произошедшем меня. Томас, разумеется, уже успел распустить кучу грязных слухов, и волей-неволей мне вспоминается Ирен, та самая несчастная НЛО, и доктор Хоффман, из-за которого жертва стала преступником, а преступник – жертвой. Приходит множество писем: все – анонимные, все – с местными марками. Два из них написаны от руки. Автор третьего вскрытого мной действительно утрудил себя распотрошить газету и вырезать буквы, слоги и слова разной величины – алфавит страха и ненависти, доселе мне незнакомый, но так хорошо известный Терезе и Паскаль.
Теперь, когда я слышу, как галдит внизу Глэсс, я выпрыгиваю из кровати, слетаю по ступенькам в холл и при этом так неудачно соскальзываю с последней, что подворачиваю левую ногу. Мой вопль смешивается со смехом Гейбла, и я плачу, пока наконец не прорывает плотину у меня внутри, и я падаю к нему на грудь, в его объятия и успокаивающее бормотание, в котором не нужно различать слова и которое звучит так, будто он принес с собой море и его затаенный рокот. Большие ладони гладят мою голову, скользят по спине, рукам и плечам – и под его прикосновениями начинают неуверенно затягиваться первые раны.
И все же Николас никуда не уходит из моей жизни. Нет, в моей голове не просыпаются какие-то конкретные воспоминания; единственная картина, снова и снова возвращающаяся во всей своей ясности, – это вид его жуткого расплющенного глаза. Со мной только чувство невосполнимой утраты и смутное ощущение того, что я едва избежал наказания, которое предназначалось мне, которое я заслужил больше, чем он. Иногда мне удается на какое-то время вытеснить из головы эти мысли, но и тогда его образ по-прежнему где-то со мной. Его тень прячется в единственном темном углу залитой светом комнаты – только и ждет, когда сможет сделать шаг вперед. Когда я больше не могу терпеть, я закрываю комнату, как советовала когда-то Тереза, когда я не мог уснуть от терзавших меня страхов за Глэсс и воспоминаний об окровавленной простыне – проворачиваю ключ и вынимаю – только вот я не знаю, где его теперь хранить. В моей руке он тяжелее, чем все воспоминания, вместе взятые.
Одно из тайных желаний Глэсс – хотя бы раз увидеть Визибл в настоящем рождественском убранстве. Это подразумевает бесчисленные световые гирлянды, переливающиеся вокруг входной двери и каждого окна, растянутые вдоль кромок крыши и спускающиеся по фасаду, обвивающие перила и колонны на террасе, украшающие каждый крошечный зубец на крыше и каждую башенку со стеклами-иллюминаторами, в которые мы с Дианой из страха перед чердаком так ни разу в детстве и не смотрели.
