Но если стремление к богатству считалось дурным абстрактно, то банковское дело воплощало собой самую суть алчности. Если обычные торговцы порой отличались жадностью, то банкиры возвели это качество в добродетель, поскольку они одалживали деньги ради получения прибыли. Практика «ростовщичества» – одалживания денег под проценты – еще в Новом Завете была названа смертным грехом.15 Церковь со времен Никейского собора в 325 г. запрещала подобную деятельность. Объяснялось это просто: требуя проценты, банкиры взимали с людей плату ни за что. «Брать деньги за ссуду несправедливо само по себе, так как это подобно продаже того, что не существует, – писал святой Фома Аквинский. – Подобное очевидным образом ведет к неравенству, т. е. противоречит справедливости».
[12]16 Другими словами, ростовщичество уподоблялось краже. И те, кто делал деньги на банковском деле, пятнали свои души ужасным грехом. Именно так обличал ростовщиков Флоренции пламенный францисканский проповедник Сан-Бернардино из Сиены (1380–1444).17
Ужасные грехи, которые Церковь ассоциировала с банковским делом, постоянно упоминаются в литературе раннего Ренессанса. Действительно, в литературе ростовщичество осуждается еще более сильно, чем в теологических трактатах. К примеру, в трактате «Об алчности» (De avaritia) Поджо Браччолини осуждает ростовщичество как архетип алчности.18 Он нападает даже на печально известного своими грехами Сан-Бернардино за то, что тот не заставляет своих прихожан в полной мере осознать «ужас подобного преступления». Однако никто не испытывал более страстной ненависти к ростовщикам, чем Данте. В «Аду» Данте в мельчайших деталях описал судьбу ростовщиков.19 На шеях «нечестных» ростовщиков висят мошны с геральдическими знаками. Они сидят «близ пропасти в сжигающей пыли» в седьмом кругу ада, тщетно пытаясь отмахнуться от пламени и жгучего песка, словно собаки, пытающиеся избавиться от блох. Среди них Данте увидел представителей двух знаменитых флорентийских банкирских семей – Джанфильяцци и Обриаки – и остановился поговорить со стенающей фигурой Реджинальдо дельи Скровеньи, падуанского ростовщика, который предсказывает скорое появление в аду своего соотечественника Витальяно дель Бейте и флорентийца Джанни Буалмонте.
На банкиров раннего Ренессанса суровость отношения современников к ростовщичеству производила глубокое впечатление. Возможность навеки оказаться в аду реально их пугала. Но даже если их грехи и не заслуживали вечного проклятия, то для страха все основания были. Незадолго до «торгового бума» в Италии теологи разработали тщательно продуманную концепцию чистилища – некоего зала ожидания в преддверии загробного мира.20 Согласно этой концепции чистилище – это место страданий и мучений за грехи, которые не были искуплены. Одной лишь угрозы чистилища было достаточно, чтобы вселить страх в сердца даже самых скептически настроенных банкиров. В старости Джованни ди Биччи де Медичи много беседовал на эту тему с прелатами. И его сына Козимо аморальность ростовщичества с точки зрения Церкви тоже серьезно беспокоила. Он постоянно обсуждал со своими друзьями из монашеских орденов, как лучше искупить свои банкирские грехи.
Предписания Церкви давали совершенно очевидное решение. Когда банкир оказывался на грани смерти, его родственники – или присутствующий доктор – посылали за священником. Затем умирающий исповедовался в своих грехах, и при условии, что его раскаяние было искренним, священник давал ему полное отпущение, тем самым очищая душу для перехода в загробный мир. Это было просто и с теологической точки зрения эффективно. Оставалась последняя проблема – цинизм. Хотя об атеизме в те времена никто и подумать не мог, банкиры, воспитанные в духе католической веры, весьма насмешливо относились к самой идее о том, что исповедь может быть честной.
В «Декамероне» Боккаччо рассказывает веселую историю о том, как нотариус из Прато Сер Чепперелло неожиданно смертельно заболел в Бургундии.21 Страшный грешник Чепперрелло был повинен в обмане, воровстве, пьянстве, азартных играх и прелюбодеянии. При этом он был достаточно верующим человеком, чтобы понимать: перед смертью нужно исповедоваться. Но в то же время он прекрасно понимал, что честная исповедь повредит репутации итальянских торговцев за пределами их родины. Незамедлительно он приказал привести к нему монаха, славящегося своей святостью. Во время исповеди он не признался ни в одном грехе, а наоборот, выставил себя в самом лучшем свете. Впечатленный такими «добродетелями» монах дал Чепперелло полное отпущение грехов. И настолько успешной была ложь Чепперрелло, что после его смерти наивный монах провозгласил его святым – к вящему веселью компании Боккаччо.
Но у банкиров все равно оставалась проблема. Если над честностью исповеди можно было и посмеяться, то как же искупить грех ростовщичества? Как примирить жажду прибыли с желанием избежать чистилища?
Банкиры были людьми практичными. Если на исповедь и полное отпущение грехов положиться нельзя, то можно обратить свою веру в честные наличные. Даже если с помощью слов в райские врата не пробраться, то банкир мог хотя бы надеяться купить себе теплое местечко в раю.
Одновременно со священником к смертному одру банкира приглашали и нотариуса. Его задача заключалась в том, чтобы записать последнюю волю умирающего. И в этой воле крылась еще одна серьезная надежда на спасение в последнюю минуту. В большинстве завещаний (особенно в завещаниях банкиров и торговцев) имелись пункты (mala ablata), согласно которым определенная сумма денег жертвовалась Церкви – пропорционально совершенным грехам. В обмен грешники рассчитывали на то, что священники, монахи и даже обычные прихожане будут молиться за душу умершего и тем самым помогут ему избежать страданий в чистилище.
Позже эту практику недвусмысленно осудили фра Джованни Доминичи (умер в 1420 г.) и будущий архиепископ Флоренции Антонино Пьероцци.22 Но идея жертвовать деньгами в обмен на отпущение грехов ростовщичества приобрела огромную популярность. И множество банкиров воспользовались этим вариантом, чтобы застраховать себя от посмертных проблем. Типичным примером этого может служить завещание Микеле ди Ванни Кастеллани, составленное во Флоренции в 1370 г. Хотя Микеле заявлял, что не имел незаконных доходов, он тут же добавлял:
Я завещаю 100 флоринов епископу в качестве возмещения денег, которые я мог получить незаконно, и деньги эти должны быть использованы на благо душ тех, от которого я получил деньги.23
Чтобы окончательно гарантировать свое спасение, такую же сумму он завещал францисканцам, доминиканцам, августинцам и кармелитам Флоренции.
И все же неприятные сомнения сохранялись. Даже если деньги жертвовались Церкви – иногда с точным указанием количества молитв и месс, отслуженных за упокой души усопшего, – это еще не гарантировало того, что священники и верующие действительно будут вспоминать душу умершего. К счастью, здесь на помощь приходило искусство.
Пожалуй, простейшим и самым прямолинейным способом сохранять память об умершем банкире был заказ роскошного надгробия – он мог сделать это сам или дать инструкции родственникам, чтобы те позаботились обо всем уже после смерти. Обычно такое надгробие содержало тщательно продуманную эпитафию и ряд надписей, восхваляющих качества умершего. Такие надгробия должны были увековечить память о человеке после его смерти. Они напоминали о нем не только прохожим и не только городу, но тем, чьи молитвы были необходимы для того, чтобы умерший или умершая обрели покой на небесах. Так, Никколо Аччайуоли, основатель семейного банковского дома, канцлер Неаполитанского королевства и друг Петрарки, не только заказал для себя пышную гробницу в чертозе Сан-Лоренцо за границами Флоренции, но еще и точно удостоверился, что монахи будут молиться за его душу, оставив им большое наследство при условии, что в течение года после его смерти о нем будет отслужена тысяча месс.24 Никто не жалел денег на подобные «мероприятия». К примеру, в 1471 г. флорентийский торговец Пьеро дель Товалья высказал всеобщее мнение, заявив: «Если я трачу 2000 флоринов на свой дом – мое земное обиталище, то 500 флоринов, потраченных на мой дом в будущей жизни, кажутся мне вполне разумной тратой».25
