Лиза прихлопнула рот ладонью, заглушив едва не вырвавшийся вопль, и только чудом, у самого пола, поймала выскользнувшую из рук бутыль. Осторожно отставив ее в сторонку, торопливо ощупала то неведомое оружие, которое огрело ее по лбу, и с изумлением узнала… метлу. Обычную метлу с длинной ручкою!
Лиза даже позабыла о шишке, набухавшей на лбу. Теряясь в догадках, что и кого могло заставить воздвигнуть здесь эту метлу, она подняла бутыль, потянула дверь опять… и получила новый удар другой метлою, пришедшийся на сей раз в плечо!
Только сейчас она вспомнила случайный разговор с Хлоей. Молоденькая гречанка, сокрушаясь о хвори Августы, сетовала, что не может убедить суровую лютеранку фрау Шмидт ограждать двери больной крестами, дабы преградить путь нечистой силе, ибо верила, что болезнь Августы – дело ее рук. Похоже, Хлоя настояла на своем. Ей, конечно, обидно станет не сыскать поутру на месте охранительного знака, а потому Лиза положила себе зарок непременно восстановить метелки на их прежнем месте, когда будет возвращаться. Затем, ощупав дверь, чтобы уберечь себя от новых неожиданностей, Лиза тихонько отворила ее и вошла в опочивальню больной.
* * *
Темно и тихо было в комнате. На столике мерцала свеча, но постель тонула во мраке. Балконная дверь была приоткрыта, однако в комнате царил тяжелый, застойный дух, который свойствен всем покоям, где лежат давно и тяжело хворающие. Прежде Лиза его как-то не замечала, а нынче, надышавшись свежим запахом полей, как никогда ясно ощутила, что смерть, коя все стирает во прах, уже стоит у самого изголовья Августы. И ей с такою яркостью вспомнились картины их первой встречи на жалкой фелуке посреди Эгейского моря; бегство с Адриановой виллы; бешеное сражение в остерии «Corona d’Argento» и Августа в подоткнутой рубахе со шпагою в руках; ее лицо, просветленное созерцанием величавых римских руин, что впервые ужалила в самое сердце пробудившаяся совесть: за то, что мало отдавала ей своего внимания, что дерзала сердиться на нее за свою усталость; за то, наконец, что глотнула сегодня пьянящего, вольного счастья, никогда не знаемого бедняжкою Августою, не ведавшей в своем строгом, суровом бытии блаженства любви, опьянения ласкою, трогательных воспоминаний… По счастью, жизнь, исполненная страданий, отучила Лизу слишком долго предаваться сердечным угрызениям. Так и сейчас – она мгновенно вспомнила совет Джузеппе, которого нипочем не получила бы, не сбеги нынче из дому!
Лиза шагнула к окну, решительно распахнула все створки и некоторое время постояла, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Усилившийся к ночи ветер трепал, сгибал стройные струи фонтанов, всколыхнул огонек свечи у постели Августы…
Лиза торопливо вернулась к ней, вслушалась в тяжкое, неровное дыхание; потом, чуть приподняв горячую голову подруги, сняла с ее шеи крестильный крестик и кипарисный крест с драгоценной реликвией – подарок Чекины. И так велика была ее вера в слова Беппо, что ей почудилось – хотя этого, конечно, не могло быть! – будто дыхание больной враз сделалось спокойнее, а лоб – прохладнее.
Ободрившись, Лиза раздвинула пошире полог, чтобы свежий ветер достигал постели, перевернула и взбила подушки; затем, отыскав на столике ложечку, принялась поить Августу красным кисловатым вином.
Та оставалась в своем полузабытьи, однако пересохшие губы и гортань жадно впитывали освежающее питье, и Лиза остановилась, лишь когда заныла рука, приподнимавшая голову больной. Приглядевшись, Лиза, к своему изумлению, увидела, что в бутыли осталась едва ли половина, а Августу вдруг пробрала сильнейшая испарина.
Лиза засновала по комнате, поднося таз, обтирая исхудавшее тело подруги, перестилая постель и меняя Августе рубашку; и наконец спохватилась, что пробыла здесь слишком долго и вот-вот появятся Хлоя или фрау Шмидт, всегда бравшие на себя обязанности ночной сиделки. Ей отчаянно не хотелось сейчас объясняться с ними, а потому она еще раз коснулась лба Августы, убедилась, что жар резко спал, и на цыпочках вышла, сжимая в одной руке полупустую бутыль, а в другой – два крестика, которые надо было куда-то деть.
Она кинулась было в столовую – вернуть бутыль в буфет, но голоса Яганны Стефановны и Хлои слышались у самой двери, и она решила выждать в своей спальне. Сделав шаг, зацепилась за брошенные на лестнице метлы и едва не грохнулась на ступеньки. Шепотом чертыхнувшись, Лиза едва успела воздвигнуть метелки на прежнее место, и, неожиданно для себя самой, то ли из чистого озорства, то ли из растерянности, то ли из опьянения сегодняшним днем, нацепила крестики на ручки метелок, прислоненных к двери.
Потом, едва дыша, с чрезвычайной осторожностью нашаривая ногою ступеньки, она спустилась с лестницы и, миновав кухню, двинулась к буфетной. Однако по пути ей надобно было пройти около комнаты Фальконе, за дверью которой так плясал огонек ночника, будто граф сновал из угла в угол. И Лизу вдруг обуяло нестерпимое любопытство узнать, что же происходит, что вынуждает так метаться всегда спокойного Петра Федоровича. И, перехватив стеклянное горлышко одной рукою, Лиза осторожно потянула на себя дверь.
Тяжелая дубовая створка бесшумно и послушно поддалась, и Лиза устремила сверкающий любопытством взор свой в мерцающую полутьму. В ту же секунду руки ее взлетели потрясенно, и злополучная фьяска грохнулась на пол с оглушительным звоном!
* * *
Бог весть, сколько он длился, этот звон, – мгновение, другое… Но этого хватило Лизе, чтобы отпрянуть от двери Фальконе, невесомо взмыть по лестнице и, ворвавшись в свою спальню, рухнуть на кровать.
Она лежала, уткнувшись в подушку, унимая бешеный стук сердца, и непрошеные слезы одна за другой текли по щекам. Отчего-то вспомнилось, как вчера лишь, об эту пору, она вот так же плакала от злой усталости, а Чекина принесла ей свой наряд и уговорила сбежать прогуляться, отдохнуть, пожалеть себя… Вспомнилось еще, какую горячую, страстную благодарность испытывала она тогда к Чекине. К той самой Чекине, которую сейчас ненавидела, как ни одно живое существо на свете, как самую омерзительную из всех омерзительных тварей! Это было похоже, как если бы все они, весь их сплоченный опасностью и общим стремлением кружок русских, преданных друг другу, знающих друг друга людей, вольно раскинулся на солнечном припеке, отдыхая, и вдруг на колени одного из них вползла холодная змейка и по-хозяйски развернула свои смертоносные кольца, предъявляя этим права на сего человека и как бы отгораживая его от всех прочих непроницаемою стеною. Именно это испытывала Лиза, когда там, внизу, увидела ослабевшего, измученного страстью Фальконе и Чекину, цепко окольцевавшую его своими руками, своими стройными, высоко открытыми ногами, властно прильнувшую к нему оголенною грудью в позе, не оставлявшей никаких сомнений…
«Да разве я сама была лучше, когда лежала с Беппо под телегою, млея от похоти?» – пробормотал в ее душе голосок совести; и тут же все существо Лизы возмущенно встрепенулось в ответ: да, было, все было именно так, в этом-то и дело! То были порыв, забвение, торжество мгновенной страсти, коя могла бы даже, наверное, перерасти в истинную любовь. Там они оба потеряли голову, а здесь Лиза в один краткий миг с необычайной ясностью узрела полную подавленность и подчиненность сердечному и телесному влечению со стороны Фальконе и холодную расчетливость Чекины. Нарочитость обольщения сквозила в ее вздохе, хватке, во всей ее цветущей, плотской красоте. Только сейчас Лиза рассмотрела то, что давно уже, с первого взгляда, стало заметным более проницательным и хладнокровным Яганне Стефановне и Хлое: черные глаза, черные волосы, матово-смуглое лицо Чекины, ее крупные черты, яркие губы, ее манера держаться были в общем-то красивы и привлекательны. Но во всем этом ясно читалось то особое выражение внутреннего склада, которое налагается преимущественно на женщин, прошедших сквозь самые низменные житейские искусы и приключения…
