Потом Лиза и Агата шли на рынок и возвращались, нагруженные продуктами.
Все их предосторожности и хитрости необходимы были потому, что после убийства Фальконе с виллы Роза не сводили глаз какие-то подозрительные личности; и вели они себя столь нагло, что даже не считали нужным скрывать слежку.
Сколько раз Лиза просыпалась по ночам от того, что слышала скрип песка под чьей-то осторожною стопою! Однажды сквозь дрему она почувствовала опасность и, вскинувшись, увидела чье-то мутное, бледное лицо, прильнувшее к стеклу. Не закричала только потому, что онемела от страха. Однако у нее хватило смелости украдкой встать и, внезапно распахнув створку, ударить ею разбойника по голове. Тот мешком свалился в колючий розовый куст и, тихонько подвывая, бросился наутек. Больше в сад никто не заходил.
Лиза и Августа не сомневались, что их преследуют не грабители: скорее всего орден, уничтожив единственного защитника русской наследницы, решил пока не трогать ее, но и не сводить с нее глаз. Лиза предполагала, что мессиры ордена вновь ищут связи с кем-то из возможных преемников больной императрицы, потому и держат Августу под надзором, не то выжидая удобного случая для начала новых переговоров, не то вычисляя вероятность ее восшествия на престол, не то просто решив сделать невозможным ее возвращение в Россию до тех пор, пока не найдут там себе достойного ставленника. Августа придерживалась именно такого мнения, но это не имело для нее никакого значения. Как, впрочем, и все остальное.
Лиза оказалась права: Фальконе и княгиня были убиты одним ударом. Августа так привыкла таить истинные свои чувства от окружающих, что выглядела и держалась почти как прежде, разве что исхудала до полупрозрачности да лишилась последних остатков молодой, беззаботной веселости. Тот взрыв чувств, который видела Лиза в день гибели графа, был единственным и случайным. Казалось, Августа, рухнув тогда на окровавленную мостовую безутешною возлюбленной, поднялась молчаливой вдовой, утратившей всякий интерес в жизни, кроме одного: возвращения в Россию.
В тщательно подавляемой и глубоко скрытой страстности ее натуры всегда было нечто обреченное. Теперь же она и вовсе напоминала Лизе приговоренную к смерти, которая ждет эшафота почти с нетерпением, ибо он избавит от мучений. Этим эшафотом для Августы был вожделенный трон, которого она положила себе добиться во что бы то ни стало – не из властолюбия, не из тщеславия или алчности и даже не из любви к своей стране. Лиза ощущала, что Августа винит в смерти графа только себя (так же как и в смерти Хлои и болезни фрау Шмидт, чье здоровье ухудшалось с каждым днем), порою даже ненавидит страну, которая требует от нее все новых и новых жертв, ничего не давая и даже не суля взамен. Августе теперь нужен был российский престол для того лишь, чтобы, взойдя на него, сказать себе: «Да, я потеряла свою единственную любовь, да, я загубила свою жизнь, но мой возлюбленный погиб ради того, чтобы я взошла на сей трон, а значит, я должна царствовать».
Дух Августы был тяжко болен, но не слабость, а только скорбь отображалась в лице ее. Взор порою становился таким отсутствующим, словно душа ее бродила где-то в уединенной дали, и уж там-то она всегда была рядом с Петром, и ничто не мешало их встречам и взглядам. Это были сны наяву, сопровождаемые слышной только Августе музыкой печали, между тем они не помешали ей измыслить тот самый хитроумный план, выполнение которого теперь, изо дня в день, неуклонно приуготовляла Лиза с помощью синьоров Дито.
Пришлось довериться Агате и Джакопо. Риск был огромен, но, по сути дела, супруги сами предложили свою помощь. Как Лиза и ожидала, проницательный Джакопо Дито давно почуял полуправду существования виллы Роза, но он всей душой жалел княгиню; кроме того, его итальянская романтичность и благородная экзальтированность теперь каждодневно получали самую лучшую пищу для своего утоления. Лиза не сомневалась, что он считал план Августы слишком медлительным, пресным и предпочел бы что-нибудь с выстрелами, погонями, каждоминутными опасностями… Впрочем, несомненно, это все еще ожидало их. Поэтому следовало ценить хотя бы временное затишье.
Если это слово вообще годилось… хотя внешне дни текли однообразно и медленно. Лиза ощущала скрытое напряжение, которое пронизывало жизнь на вилле Роза, подобно некоему раскаленному стержню, и удивлялась тому, как летит время. Лизе казалось, что с той поры, как венецианская танцовщица и Мария Стюарт в убранной цветами calessino отправились на Корсо в последний день карнавала, боги на небесах подхлестнули лошадей, везущих колесницу их Судьбы, и не перестают безжалостно погонять их.
Дни и недели исчезли. Остались минуты. И, самое большое, часы. Даже и потом, позже, вспоминая завершение их с Августою римской жизни, Лиза ощущала нетерпеливую дрожь, волнение, от которого стыли руки, и неистовое желание, чтобы нынешний день, едва начавшись, уже истек и поскорее настало завтра, завтра, завтра!..
Августа решила оставить Рим тайком, взяв с собою только Лизу, ибо единственным документом для передвижения у них были бумаги княгини Дараган и ее горничной: все, что удалось раздобыть Фальконе. Обставить побег надобно было так, чтобы у преследователей как можно дольше сохранилась иллюзия их присутствия на вилле Роза. Во исполнение этого плана Августа почти совсем перестала выходить из дому, лишь изредка появлялась в саду в глубоком трауре и под вуалью. Все дела вела Лиза. Тоже скрыв лицо черной вуалью, она сновала туда-сюда и так примелькалась следившим за виллою, что на нее уже почти не обращали внимания, хотя ей всякий теперь казался шпионом ордена: и юный носильщик, предлагавший поднести корзинку, и хорошенькая круглолицая цветочница с черной ленточкой на шее, расхваливавшая свой товар так настойчиво, что увязалась за Лизой до самого дома, и желчный патер, бросивший на нее неприязненный взгляд…
С помощью синьоры Агаты Лиза уносила из дому вещи, потребные для путешествия, а дядюшка Фроло поклялся пред образом Пресвятой Девы никогда не соваться в сундук, ключ от которого теперь хранился у его бойкой племянницы.
Но самым трудным оказалось не придумать сей план и даже не осуществить его. Самым трудным оказалось решиться оставить Яганну Стефановну…
Если даже у Лизы болело сердце при одной только мысли об этом, так что же сказать об Августе? Она ведь ни разу не видела своей матери: с первого мгновения жизни отданная на попечение фрау Шмидт, Августа узнала любовь, заботу, ласку только от своей воспитательницы; и та уж не скупилась на искреннюю, самоотверженную нежность для этой всеми забытой царевны-сироты. Августа охотно звала бы ее матерью и относилась бы к ней с дочерней покорностью, но фрау Шмидт превыше всего ставила свой долг. Эта пухленькая, голубоглазая, переменчивая, то мягкая, как воск, то взбалмошно-сердитая немка, которая могла бы написать на невинно-чистой поверхности души и разума несмышленого ребенка все, что ей заблагорассудится, жизнь положила на то, чтобы заботливо взлелеять в своей подопечной ее врожденную царственную гордость, великодушие и величие, не по-женски острый, стремительный ум, редкостное самообладание при отчаянной смелости и любви к риску. Воспитывайся Августа при дворе, она и то не могла быть лучше приуготовлена к престолу, чем в шелково-стальных руках фрау Шмидт! Но, поощряя у Августы готовность все принести в жертву ради ее высокого предназначения, Яганна Стефановна теперь превращалась в жертву своих же уроков, ибо ее воспитаннице, ее дочери, ее надежде, единственной любви и счастью, надобно было как можно скорее уезжать в Россию, а самой – оставаться одной на чужбине.
