Но не эту книгу он обязан был выдать по контракту через шесть недель. «Завтра попробуйте снова» со всех своих концов сочилась бы рваной, окровавленной, подобной воплю правдой. Однако от него ждали «10 шагов к активной жизни» – пасквиля, в котором ему придется пускать пыль в глаза насчет какой-то там готовности рисковать и оступаться, но который при этом будет вычищен, гладенько обшит по всем краям бисером, а всякое сомнение в нем выхолощено еще до начала.
«Шаг Первый, – заставил себя напечатать Марк. – Идите на риск и не бойтесь поражений». Но что печатать дальше, он не знал: большинство рисков, на которые он шел, заканчивались тупиками, а сам он жутко, всем нутром боялся неудачи, тень которой нависала перед ним непосредственно сейчас.
А может, написать обе эти книги? И «10 шагов», и «Завтра»? Публикацию последней слегка отложить как серьезную параллельную работу – теневой том, апокриф? Ею он спасет свою репутацию, вернет себе место, за которое ему удалось ненадолго уцепиться «Мотивацией в несправедливом мире». В этой своей книге он поведает правду о жизни: что надо перестать мнить себя эдаким бравым капитаном корабля по имени «Ты», стоящим у штурвала, или руля, или там румпеля. Вместо этого надо осознать, что ты не более чем листик, несомый по бурному ручью. И о себе он тоже выложит правду: что он тщеславный, склонный к депрессиям себялюбивый наркоман, случайно ставший дико успешным за счет пособия по самопомощи – иными словами, урвавший ненадолго птицу счастья. Безусловно, это интересно уже само по себе, надо только быть насчет этого честным.
Только вот вопрос в том, насколько именно честным? Кому нравятся те, что откровенничают напропалую? Да никому. К тому же такая книга наверняка встанет наперекор плану Марджори Блинк. А злить Блинк – это, знаете ли, можно делать, лишь будучи очень уверенным в своей непотопляемости. Вот если бы склонить на свою сторону Строу, то тогда, пожалуй, можно рискнуть и воспротивиться и ей.
«Боже ты мой, да как вообще можно писать в таком накрученном состоянии». Марк встал и сделал быстрый нервный круг по навороченной квартире, как будто эта прогулка могла принести какую-то пользу. «Синеко» держала эту жилплощадь как кратковременное служебное жилье. Обставлена она была с холодной помпезностью. Книги на полках выбирались под декор; раз в неделю на кухню доставлялась еда. Свои пожитки Марк привез в двух сумках. Так что показную неразборчивость в том, что ему нужно, а что нет, можно было отнести к своеобразной привередливости.
Из наркотиков гашишу Марк предпочитал марихуану, однако не зная каналы поставок в Лондоне, был вынужден потакать своим слабостям в ущерб здоровью больше обычного и в более ограниченном ассортименте. На черногранитной кухонной столешнице он осуществил кропотливый процесс скатывания нескольких самокруток с гашишем. Было десять утра. Ситуация складывалась определенно тревожная. И проблема была не только в Блинк. Если бы только в ней, он бы мог хотя бы представить себе свое будущее без нее. А тут вопрос стоял иначе: а писатель ли он вообще? С некоторых пор его на этот счет начинало одолевать некоторое сомнение.
Безусловно, Марк чувствовал себя писателем. Он и одевался, и вел себя сообразно, по его мнению, этому рангу. А в своем кружащемся воображении по-прежнему подыскивал и гладко складывал нужные слова. Иногда мог и отпустить ремарку прямо в глаза без всяких экивоков. Так что слог его все-таки не был наркоманским крем-брюле. Отчаянно нужна была лишь отточенность формулировок.
Проблема состояла в том, что когда он ощущал в себе нужду писать, то тут же появлялось предательское желание выпить, курнуть или в одиночестве побыть под кайфом. Ручка в руках словно немела, компьютер гудел на холостом ходу, курсор укоризненно помигивал, а Марк неудержимо шел к бутылке в мини-баре или кухонном шкафчике или же на улицу, в поисках темного бара на яркой улице.
Что-то менялось и в самом его питье. Незамутненная, продуктивная ясность мысли из часов скукоживалась в минуты, а спуск в мутность и туман алкогольной хмари становился заметно круче. С месяц назад он сделал несколько звонков, о содержании которых потом не помнил. Двое суток ощущение от этого действовало отрезвляюще. После той ночи Марк взял себе за правило ограничивать контакты со знакомыми после шести вечера, поскольку к этому времени был наверняка уже пьян или находился в туманном дрейфе своих впечатлений и воспоминаний в надежде на то, что обратно в гавань ему удастся приплыть с чем-нибудь полезным. Но на поверку утром оказывалось, что улов на дне его шлюпки что-то больно скуден.
Марк не возражал против того, чтобы быть интеллектуальным пьяницей вроде тех, что возятся возле двери со связкой ключей. Но вся эта хрень с самопохищением, в ходе которого ты покидаешь сам себя и тебя сменяет призрак, вслед за чем на весь следующий день в тебе воцаряется ночь и память становится похожа на обрывки документов; нутро содрогается от муки узнать, что ты там такое вытворял, но такой возможности нет – такой алкоголик был для него несносен. Ну а после того, как он стал умеренно узнаваемой знаменитостью, ущерб от запоев мог дурно сказаться на его карьере, и мысль об этом бросала в пот.
Так что он наступил такому поведению на горло тем, что ненавидел себя жгучей ненавистью на протяжении целых дней после того, как происходили подобные пьяные казусы. И это срабатывало. Последнее время Марк как-то держался. Если вдруг коварная тяга подступала, он с внутренней стороны двери прикалывал бумажный лист, на котором маркером было жирно выведено: «НЕ СМЕЙ!» Так он постепенно приучался забывать о своем призраке, думая о нем как о некоем истязателе из былых времен вроде школьного хулигана, не дававшего прохода. И когда в объектив камеры угодил некий мультимиллионер-актер, пьяно бормочущий что-то о своей расовой неприязни, Марк присоединился к общему цыканью и улюлюканью, хотя в душе при этом ощущал к бедолаге сочувствие.
Дело в том, что в нем действительно происходило какое-то наслоение поведенческих моделей словесного художника и пленника дурманной рефлексии. Проблема была налицо. Во всяком случае, она усугубляла смятение Марка: кто он на самом деле – серьезный писатель или сорвавший куш бестолковый, подсаженный на зелья везунчик? Многое, очень многое было сосредоточено именно на этом вопросе. Курить Марк вышел на улицу, прихватив с собой ноутбук. Идея показалась ему хорошей. Как вообще можно работать в тиши этих странных апартаментов? А снаружи стоял погожий день, всюду сновали люди.
«Косяк», надо сказать, подправил настроение. Хотя в гашишном кайфе был и недочет – эдакая неприятная сиропность, затор сознания, когда мысли, до этого безмятежно бродившие, вдруг сбиваются в табун и несутся, норовя всем скопом протиснуться в узкие воротца. Был момент, когда Марка чуть было не сшиб один из черных лондонских таксомоторов, что шныряют словно валькирии по левой, а не по правой стороне дороги. Сердце в грудной клетке аж подпрыгнуло.
Лондон Марк любил. За два месяца, что он здесь провел – безуспешно пытаясь писать, прикладываясь в одиночестве к бутылке и чуть ли не ежедневно ублажая нужды и себялюбие своего патрона Строу, – Марк исходил здесь все вдоль и поперек. Ему нравилось пускаться на длинные, смоченные элем прогулки по его широким тенетам, по которым он бродил с неспешностью нищего. Впрочем, сегодня перед ним стояло задание – найти, где выпить еще разок кофе, возможно, съесть булочку, после чего найти тихое место, где можно устроиться на предмет писания.
