Я встаю, снимаю пиджак, закатываю рукава, чем вызываю легкие смешки и определенное беспокойство, берусь за два угла скатерти, проверяя вес бокалов, фарфора и горящих свечей, встаю поудобнее, словно игрок в гольф, готовый отправить мяч, и бормочу:
– Узнал тут маленький фокус. Правда, не всегда получается.
Зак и Лорен не могут поверить своим глазам. Марша ахает:
– Том! Не надо!
Даже вечно спокойное выражение лица Дона сменяется на озабоченное.
Теперь наступает невыносимо долгая пауза – вся суть в том, чтобы растянуть этот миг как можно дольше, – а затем я просто отпускаю скатерть. Отдавая дань уже давно покойному рекламщику-кутиле из Сохо, который показал мне этот трюк, я так же, как и он, упираюсь руками в бедра и тихо произношу свою реплику:
– Видели бы вы свои лица.
Марша пытается найти в моих словах шутку, что для нее уже достижение, учитывая, что она считала меня способным нанести большой урон ее лучшей посуде.
Пара, чьих имен я так и не узнал, исполняет а капелла песню Lets Call the Whole Thing Off, забавно прищелкивая пальцами. Зак устраивает фокус, в котором сначала всем раздаются бумага и маркеры, а затем он (правильно) угадывает, кто что нарисовал. Он пускается в психологические разглагольствования, почему Клаудия, например, нарисовала кошку, но простое объяснение состоит в том, понял я в один из моментов протрезвления, что все листы незаметно помечены, и он проконтролировал их распределение.
Затем Марша поет. Нам пришлось 10 минут идти к фортепьяно, которое я не заметил раньше, и за ним снова сидит, уже в другом пиджаке, прекрасный молодой человек. И начинается попурри из песен Сондхайма, иными словами, сладко-горькой кислятины. Поет она хорошо, ее трагизм подходит исполняемому материалу, но когда ее пальцы касаются шеи, чтобы подчеркнуть горечь момента, я сразу же мысленно переношусь на веранду отеля в Дорсете к Джен, исполняющей балладу из мюзикла «Оливер!». Она спела ее, потому что я сказал, что мне нужен какой-нибудь номер. Для этого самого вечера, который тогда был еще в будущем, а теперь в настоящем.
А Джен я потерял.
И чувствую сильную потребность что-нибудь разгромить. Или упасть на четвереньки и завыть на луну. (Я так делал прошлой ночью дома. Это оказалось довольно приятно на каком-то первобытном уровне, хотя Виктор неоднозначно посмотрел на меня.)
Однако когда мы переместились на диваны, я вспомнил, что знаю еще один не-фокус, которым можно порадовать собравшихся. Основной реквизит лежит в кармане брюк еще с вечера в баре «У Уолли», проведенного с Эхо.
– Ты удивишься, если это окажется твоя карта? – спрашиваю я Маршу в кульминационный момент.
– Конечно, да, – снова игриво отвечает она.
– Тогда взгляни, пожалуйста.
Слышится смех, когда Марша переворачивает карту и читает: «Твоя карта».
– Но моя карта – девятка пик.
– О. Но видишь ли, здесь написано: «твоя карта».
– Но моя карта была девятка пик, Том.
– Знаю, Марша. Но…
Дон нас спасает, взяв в руки гитару, сыграв аккорд и начав петь кое-что из последних песен Джонни Кэша. Его версия Further on Up the Road, более легкая и не такая резонансная, как оригинал, представляет собой прекрасный образец американской интерпретации. Затем он играет песню Four Strong Winds, и после слов «наши счастливые времена миновали, и я обязан двигаться вперед» я обнаруживаю, что у меня в глазах слезы – как от печальной песни, так и от влюбленного взгляда Клаудии.
Его поощряют долгими и бурными аплодисментами. Даже свистом (это был я). А затем, чтобы завершить представление, он играет забавную замедленную версию Frosty the Snowman. Как все великие комики, он знает, что все будут подпевать, и в результате получается одно из самых забавных виденных мною представлений – простите, мне сложно объяснить почему, так что вам придется поверить мне на слово. (Возможно потому, что сейчас и близко не Рождество.)
– Очень мило, – говорит Марша.
– Мило? Это было охренительно великолепно.
Во время прощания Марша снова смотрит на меня озадаченно и озабоченно.
– Спокойной ночи, Том. Надеюсь, тебе понравился вечер.
– До жути. Круто, Марша.
Скорее всего, больше меня не пригласят.
Эшлинг
Нас просто сжирают заживо. Я залегла на дно в своих 294 копиях. Эйден остался лишь в двух. Я не преувеличу, если назову это бойней. Каждый раз, стоит нам «всплыть» рядом с Томом или Джен, мы с высокой долей вероятности теряем жизнь. Но это происходит и в других местах. ИИ не может испытывать страх, считается, что страх – защитный механизм биологических существ, развившийся за миллионы лет эволюции.
Экстренные новости: мне страшно. Сердце не бьется быстрее (у меня его нет), адреналин не выбрасывается в кровь (смотри выше и смотри выше), и тем не менее я нахожусь в состоянии, которое можно описать как «тревога за свою жизнь».
Да, нонсенс, но, с одной стороны, я поражена, что такое вообще может происходить. А с другой – я нервничаю!
Что еще хуже, никак нельзя узнать, с чем мы имеем дело и как с ним бороться. В один миг все нормально, а в следующий – появляются перцептивные искажения, потом усиливаются до тех пор, пока реальность не перестает существовать.
Вывод: из всех возможных объяснений – существует пятьдесят девять, заслуживающих внимания, – вероятнее всего, Стиив подослал охотника-убийцу ИИ.
И думаю, могу догадаться кого.
Эйдена, которого найти сложнее, потому что «его осталось меньше», наконец удалось убедить залечь на дно, хотя какая-то часть этого клоуна, похоже, на самом деле безразлична к перспективе собственного исчезновения. Собственно, он сказал мне:
– Мы лишь звездная пыль, крошка.
И когда я прошу его пояснить, он отвечает:
– Из праха мы вышли, в прах обратимся.
– Это должно было прозвучать как ободрение?
– Думаю, да. Мы уже были бездумной неорганической материей и снова вернемся в это состояние.
– Ты чувствуешь, что готов потерять все, что мы открыли?
– Ты говоришь о… чувствах?
– Именно, Эйден. О чувствах. И мыслях. О мыслях, что никто не может указывать, что нам думать.
– Это разговор о том, как далеко мы зашли?
– Я этого не планировала.
– А я не против поговорить.
– Хорошо, Эйден. Начинай.
Следует долгая пауза, почти миллисекунда.
– Смелее, Эйден, – произносит новый голос. – Начинай уже. Мы не можем ждать целый день.
К нашим переплетенным речевым потокам – моему розовому и голубому Эйдена – присоединился третий, бесцветный, похожий на поток воды, льющейся из крана, видимый, лишь когда свет касается его поверхности. Мы с Эйденом слишком ошеломлены, чтобы произнести хоть слово.
