Что же за хрень все-таки произошла тогда?
Мы направляемся к Парламентскому холму, с вершины которого открывается чудесный вид на Лондон.
– Ты ходил в школу в этом районе? – неожиданно для себя спрашиваю я.
– В Финчли, – отвечает он. – Отсюда не видно.
И потом он рассказывает мне, как был одержим роботами в детстве. Он смастерил одного из картонных коробок, и тот стал его другом. Еще о том, как ему всегда нравились цифры.
– У меня никогда не было проблем с арифметикой. Люди могли обмануть, цифры всегда были, типа, в моей команде. Никогда не забуду тот миг, когда узнал о мнимой единице. Это перевернуло мой мир. – Он смеется. – Наверное, я сейчас говорю как настоящий гик.
– Что сказать, в этом определенно есть гиковский налет.
Но потом он начинает рассказывать об Элейн, чем несколько шокирует меня. О том, как познакомился с ней, когда ей было два года.
– Она была соседкой снизу – мы тогда жили в квартире, – но люди обычно говорят: просто соседка.
– Когда вы…
– В университете. Мы оба уехали в Сассекс.
– Так странно знать кого-то с такого раннего детства.
– Это значило, что у нас не было секретов друг от друга. Хотя… – Он сглатывает. – Хотя, Джен, мы можем поговорить о тебе?
– Хорошо. Что ты хочешь узнать, Ральф?
– Хм. Не знаю. Чем ты любишь заниматься?
Я почувствовала жуткую тоску, восходящую к ощущению скуки в детстве. И, хотя у меня не было более интересных планов на это воскресенье в Лондоне, мысль о том, чтобы провести следующие несколько часов в компании этого парня, жертвы эмоционального кризиса, наполнила меня чем-то близким к отчаянию. Ральф тут ни при чем – скорее я сама виновата, что согласилась пойти с ним. Почему-то в голову пришла отвратительная мысль: «А что, если мы встретим Мэтта с коровой Арабеллой?» Поездка в Хампстед-Хит для прогулки – определенно одно из развлечений тысяч людей, когда налаживается погода. Сегодня здесь действительно что-то вроде флешмоба парочек всех мастей: от страшно древних до свежесформировавшихся и до посткоитальных. Есть даже пары, которые не являются парами – просто друзья, – пары, которые еще не пары, но скоро ими станут, и пары как мы с Ральфом, являющие собой не что иное, как полный бред.
Внезапно, я вспомнила Тома. Во взятой напрокат машине по дороге в Борнмут, мимо проносится Нью-Форест, мои ноги на панели, закатанные рукава его рубашки, ладони на руле, легкая улыбка на его лице, когда голоса Ки. Ди. Ланг и Роя Орбисона достигают крещендо в потрясающей печали. Я прячу воспоминание обратно в коробку и фокусируюсь на своем нынешнем компаньоне.
– Ты любишь, ну, например, мороженое, Джен?
Вздыхаю.
– Да, Ральф. Я люблю мороженое.
– Здорово. Пойдем к Кенвуд-хаусу, и я тебе куплю мороженое.
Мы поплелись по широкой дорожке к Кенвуд-хаусу, и я стала читать надписи на скамейках.
Там была одна цитата, видимо, древнего иранского писателя, которая гласила:
«Я родился завтра.
Сегодня я живу.
Вчера убило меня».
Я спросила Ральфа, что он думает об этом, и его ответ меня удивил.
– Это о выживании. Случилось что-то ужасное. Автор страдает, пытаясь жить день за днем. Все наладится – в будущем.
Полагаю, нет ничего странного в том, что эта надпись близка и понятна ему.
Следующая надпись о животном:
«Лулу, наша любимая собака и друг,
мы думали, ты всегда будешь рядом».
Я прочла уже половину и поняла, что лучше бы не начинала читать. К счастью, почти сразу же на глаза попадается шутка:
«Посвящается Джудит Глюк (1923–2006), которая любила Кенвуд, но предпочла ему Ленцерхайде».
– Могла ли эта лавочка быть еще больше хампстедовской?! – спрашиваю я. – Она любила Кенвуд, но было место и получше.
– Интересно, есть ли кто-нибудь в Ленцерхайде, кто скажет: «Она любила Ленцерхайде и еще Кенвуд, но не так сильно»?
Для Ральфа уморительная шутка.
– Где вообще находится Ленцерхайде?
Он тянется за своим мобильником, но я прошу убрать его.
– Не думаешь, что должна остаться какая-то загадка, Ральф? Тебя еще не тошнит от постоянной возможности найти ответ на все?
Ральф смотрит на меня, словно я сказала ему, что Солнце вращается вокруг Земли.
Я рассказываю ему, как однажды моя маленькая племянница Индия задала вопрос из тех, что задают только дети: она хотела знать, есть ли у пчел сердце. Мне пришлось погуглить (а как вы думаете, есть?) На экране появилась схема внутреннего строения пчелы, где было подписано сердце. Позже тем же днем, к нашей радости, на стену села утомленная пчела, и мы смогли наблюдать, как в луче солнца от сердцебиения подрагивало ее крошечное тельце.
– К чему я рассказываю об этом, Ральф? Возможно, потому что ответы вокруг нас. Нам не нужно было гуглить. Нужно было просто посмотреть на пчелу.
– Может, пойдем посмотреть на древние картины? – спрашивает он, возможно затем, чтобы я перестала подрывать его жизненные устои. – Это одно из…
Но он не закончил предложение.
Это одно из их с Элейн занятий.
Ставлю что угодно.
Мы заходим в Кенвуд-хаус, и он ведет меня к своей любимой картине «Старый лондонский мост», написанной проезжающим голландцем в 1630 году. Парящий над своим отражением, каменный мост утыкан кривыми деревянными домиками, словно рот сломанными зубами. Из печных труб в освещенное утренним солнцем небо поднимается дым. Эта картина словно временной портал, позволяющий заглянуть в прошлое на четыреста лет назад, можно практически почувствовать запах ила на набережных.
Ральф говорит:
– Мне она нравится, потому что она в HD.
Это правда. Все детали картины прорисованы с поразительной точностью. Она могла бы быть фотографией. Фотографией старого доброго Лондона, который помнил еще Шекспир.
– Пойдем посмотрим на селфи Рембрандта.
Он ведет меня в следующий зал, где небольшая группа людей собралась у знаменитого автопортрета. Художник (с носом-картошкой) в отороченном мехом плаще и глупой белой шапке, выражение его лица – полнейшая неопределенность.
– Элейн говорит, это шедевр. Говорила.
Я собираюсь с мыслями, чтобы сказать что-нибудь о картине, когда Ральф охает.
– Вот дерьмо.
– Что?
У него расширились глаза, и он сильнее сжал мое запястье. Моя первая мысль: «У него случился удар». (Если ждать худшего, то уже ничто не сможет тебя расстроить, если верить Твиттеру.)
