– Ххх… Ванютка, ты ль?.. Как оно? Получилось? – спросила Бабука, когда Ваня, хлопнув дверью, ворвался в ее комнату и с разбегу плюхнулся под кровать.
– Ага! – отозвался Ваня, хихикая.
– Молодец, Ванютка. Видишь, как мы с тобой хорошо играем!
Пружины старинного матраса над ним затряслись, что-то засвистело и зафыркало, словно проколотый воздушный шарик. Бабука. Она смеялась. Громко-громко. А может, это смеялась внутри нее и та девочка, что у Бабуки внутри? Наверняка. От этой мысли Ванино сердце наполнилось гордостью. Еще никто и никогда не играл с ним раньше. И конечно, никто и никогда не смеялся с ним ЗАОДНО.
* * *
– Што, шалава, накушалась червей?
– Зачем вы это сделали, Калерия Ильинична?
– Сделала?.. Шта я могу сделать, шалава?.. Я инвалид. Который год с постели не встаю.
– Сами знаете – «шта», Калерия Ильинична! Ваньку на всякие пакости подговариваете…
– А может, он сам? Он у тебя идиот. Придурка не пойми от кого родила…
– От вашего родного сына родила!
– Рассказывай. Шалава. Мой сын – умный человек. Хотя и дурак – на тебе женился. Ученый…
– Ученый – на хрену верченый. Пьющий он! Сколько лет пил без просыха. Хоть теперь-то за ум взялся, да ведь Ваньке-то здоровым уже не быть. А вы еще и гадостям его всяким подучиваете! За что?! Что я вам сделала?
– Еще б ты мне что-то сделала. Попробуй только. Тогда квартиру церкви отпишу. Кукиш вам тогда. Вы здесь на птичьих правах. Езжайте тогда в свой Мухосранск. Или где вы там прописаны все? В Магаданской области? – Плюясь и кхекая, старуха захихикала.
Невестка, закончив протирать заскорузлые красные пятна опрелостей на мятых чешуйчатых боках старухи, с ненавистью запахнула бабку одеялом и устало проговорила:
– И все-таки… На кой черт, зараза старая, ты это делаешь? Зачем Ваньку учишь? Ведь и без того он дурак… И не жаль тебе внука? Он у тебя тут днями-ночами сидит, провонялся твоим говном, никто с ним играть не хочет… Даже эти, слабоумные, и то…
– Так мне тоже… Играть не с кем.
– Стыдно вам!.. Взрослый же человек! Из ума выживаете…
– Ишь ты какая! Смотри, не вздумай жать на эту педаль – без ног останешься. Я в полном разумении и твердой памяти. Хочешь меня невменяемой выставить? В дурку сдать? Не выйдет, шалава. Я себя с двух лет помню, всю свою жизнь. Тут не подкопаешься. А если б ты не дура сама была, так понимала бы: всякий человек в душе ребенок. Сколько б ему ни было лет. Я уже, конечно, одной ногой в могиле. А может, и двумя… Да только что поделаешь – внутри-то тот же ребенок. Та же маленькая девочка внутри… Прыг-скок… Зеркальце. Солнечный зайка. Скакалка. Папа – танкист…
Тихое бормотание на кровати сменилось свистящим храпом.
– Девочка? Выдумает тоже. Скорее, чудовище. Зверюга поганая, ненасытная! У-уу! Так бы и удавила гадину!
Шепча проклятия, несчастная невестка собрала тряпки, ватки, пузырьки с растворами и вышла из комнаты, прикрыв дверь.
Ваня остался. Под кроватью, в пахучей теплой темноте. Он и не заметил, что мать ушла – разволновался и задумался. Что будет, если мать Бабуку удавит? Что станет тогда с девочкой, которая у Бабуки внутри?!
* * *
– Ей-богу, или ее отравлю или отравлюсь сама. Сил больше нет! – подперев щеку рукой, говорила Марина, некрасиво распустив рот и брызгая слюной на разложенные перед ней на блюде соленые огурцы и селедку.
– Ну, ну! Чшш! – отвечала белобрысая Светка, пришедшая поддержать подругу. Впрочем, если б не крепкая кедровая настойка, Светка бы давно смоталась: уж больно воняло в этой огромной замшелой трехкомнатной сталинке неподалеку от Малой Грузинской.
– Слушай, – пьяно улыбнулась Светка. – А может, правда, бабку это… того? А? Чик!
– В смысле? – не поняла Марина. – Что это значит – «чик»?
– Лекарство ей какое-нибудь… не дать. Старуха ж, небось, на колесах плотно сидит?
– Не, Светк. Не дай бог – на меня че подумают! Я этих разбирательств с органами не хочу. Сережка мне и так не особо доверяет, а если найдутся какие обстоятельства… Да потом и не в этом дело! Что ж я, тварь, что ль, какая? Я ж грех-то на душу не возьму. Пускай уж бабка сама помрет. Что она, двужильная что ли? Хотя, знаешь, иной раз мерещится – бессмертная она. Сынок ее – облученный, а сама она, не знаю… Может, мутант? Они ж долгое время в Семипалатинске жили, а там ядерный полигон. Вот она и вышла оттуда – этакий сверхчеловек… Зайду, бывает, к ней – подушку поправить там или что: а она сразу очками своими – сверк на меня! Будто и не спала. А ведь за секунду до того храпела, зараза, без задних ног! Чутье у нее звериное. Однажды я, знаешь, почти решилась – хотела у нее пузырек с нитроглицерином забрать. Всего-то! Так она очнулась и так на меня посмотрела… Свысока. И усмехнулась еще. Типа: вот она ты какая, Марина Сергеевна. Сучка как есть. Нечего было и притворяться. Меня аж пот холодный прошиб. Если я ей что сделаю – она, по-моему, обоссытся от счастья. И там… Ну, там! – Марина поводила глазами по потолку, делая одновременно неопределенные жесты руками. – В загробном мире, на том свете… Так и пойдет петь богу в уши, что вот, мол, как она права была насчет невестки. Сколько лет она меня перед сыном своим и перед всей родней грязью поливала: и чмо я, и деревня, и жируха, и торгашка, и шалава – за деньги и за квартиру в Москве с сыночком ее чпокаюсь… Так в конце концов получится, что она и была права?! Это ж какое для этой гадины будет торжество! Уму непостижимо. Нет! Хрен, думаю, тебе, Калерия-Старая-Манда. Живи. Дальше небо копти. Мучайся.
Светка, выпучив глаза, покивала сочувственно:
– Точно, точно. Да ведь и ей, поди, несладко. Который год не встает…
– Да! Уж пятый пошел, – с гордостью, точно это была ее заслуга, сказала Марина. – А какая гордячка всегда была! Осанка, что твоя королева. Худющая, прямая, как палка. Сволочь старая. Теперь ссытся в кровать. А если памперс не поменяю – в собственном говне лежит. Нюхает… В полном сознании. Со всей своей гордостью…
Светка неуверенно хихикнула.
– Это ж с ее-то характером, небось, как ножом…
– А то! Пусть. Пусть живет. Гадина. Пусть воняет. Все равно моя возьмет, рано или поздно. Уж я ее пересижу!.. Все здесь мое будет, за все отыграюсь. Вот увидишь, – с мрачным торжеством пообещала Марина и, тряхнув челкой, затянула, блестя мокрыми от слез глазами, отчаянное «Виновата ли я…».
* * *
Бабука слабела с каждым днем. Большие очки, большие уши и большие зубы уже не помогали ей видеть, слышать и кушать так, как прежде. Она все чаще и тяжелее дышала, худела и истончалась, проваливаясь глубже в старую зассанную перину.
– В могилу иду, – лепетала она оттуда, прищелкивая языком.
– А девочка? – беспокоился Ваня. – Как же девочка?
– И девочка. Внутри она, Ванютка, внутри, недотыка!
