– Да какой маньяк?! Вы что, не понимаете?! – в отчаянии заверещала девушка в парке.
– Психушка по тебе плачет, гражда…
Водитель не договорил. Шагнув из раскрытых дверей троллейбуса, он поднял голову вверх и замер. Глаза его расширились, едва не выскочив из орбит.
– Мать т… – прошептал он, и тут хрупнуло. Троллейбус тряхнуло. Окна лопнули. Осколки стекла брызнули на падающих людей. Раздался гул, и двери троллейбуса сдавило и запечатало. Кому-то придавило ноги, кому-то руки, кому-то плечо. Крики ужаса и боли наполнили узкое пространство. Ничего не понимая, потеряв ориентиры, люди в темноте карабкались, лезли друг по другу. А снаружи продолжало давить. Грозная сила сминала троллейбус без всякой жалости и снисхождения, деловито. Как сдавливает пивную жестянку пресс на заводе по переработке мусора.
– Помо…ги… – задыхаясь, шептала розовая блондинка. Она лежала на спине, уперевшись лицом в толстое брюхо мужика в красном. Мужик, безуспешно пытаясь уползти от того, что давило ему на ноги, накатывало на спину, месил толстыми пальцами-сосисками пышную грудь несчастной блондинки, ломая ей попутно ребра своим весом. Рядом ворочалась бабка-финик с кровавыми ямками вместо глаз.
– Тяж… ел… – пищал мужик. А изо рта его уже вылезал вздыбившийся склизкий комок кишок, и, разрывая дрожащую красно-сизую блестящую пленку, ползла наружу, прямо в рот блондинке, вонючая серо-зеленая жижица их содержимого.
Бабка трепыхнулась еще разок и затихла, раззявив черную беззубую пасть, в которой застрял чей-то мобильный. Лицо блондинки запечатала липкая кровавая требуха, прорвавшая рот толстяку. Прошло около трех минут – а все люди в салоне троллейбуса номер 17 были мертвы. Но давление не прекращалось до тех пор, пока пластик, железо, стекло не перемешались вместе с кровью и плотью в один общий тугой комок…
* * *
День перед праздниками у Вани Тёжкина не задался. Настолько, что мальчишка уже не мог радоваться этому самому «наступающему»…
Когда к остановке, наконец-то, подъехал его троллейбус, Ване уже не хватало теплого дыхания, чтобы греть замерзшие руки. Рук он уже не чуял. Ноги кололо острыми иголками, в голове стоял какой-то туман.
Где он оставил свою шапку? Серую, вязаную, с вышитыми с изнанки буквами «ВТ»… Не мог вспомнить. Стук собственных зубов словно выстучал ему всю голову – она была теперь пустая и звонкая.
Помнил только, что варежки он забыл в классе. Еще днем. Когда вспомнил – вернулся… Но учительница, Регина Сергеевна, уже закрыла класс на ключ. И убрала ключи в сумочку.
«А голову ты свою нигде не забыл?! – с насмешкой сказала она, выслушав Ванин лепет про забытые варежки. – Извини, я тороплюсь. Где, кстати, твоя сестра? Скоро за тобой придет?.. Давай, шапку надень, по школе не болтайся, жди во дворе. В снежки поиграй, снеговичка слепи. С наступающим, Тёжкин!»
Ваня бежал за ней до самой остановки, пытаясь объяснить, что у Светки сегодня шесть уроков. Но она убежала в кино с каким-то Рыбаковым. И трубку не берет. А без Светки Ваня не может домой вернуться: мать ругаться будет. Она всегда ругается, когда они ходят по одному…
Регина Сергеевна торопилась. Она помахала Ване напоследок рукой и уехала.
Ваня посидел в школе, порисовал в группе продленного дня. Потом, когда школу закрыли, послонялся вокруг, в надежде, что сестра все-таки вспомнит о нем и вернется. Звонить маме и ябедничать он не хотел. Светка и так все время злится, что Ваня ее «перед родоками подставляет».
Он звонил и звонил Светке, но она не отвечала. А потом мобильник разрядился. А еще потом он наткнулся на Афонина и Паршина…
Потом он долго сидел на остановке. Троллейбуса не было и не было. И людей не было. Ему очень нужен был кто-то, с добрым лицом, чтобы подсказал как быть. Как добраться до дому. Изредка попадались прохожие, но все они так же торопились, как и Регина Сергеевна, и бежали мимо, иногда кивая на бегу в ответ на Ванины бормотания: «Да, да, и тебя с наступающим, мальчик!»
От отчаяния Ваня сунулся даже в винный магазин, чтобы погреться, но продавщица его не пустила.
«Мы закрываемся, иди отсюда!» – сказала она.
Пахло от нее, как от дедушки и дяди Сережи по праздникам – резко, душно, какой-то гадостью. Ваня испугался и убежал обратно, на остановку.
Он уже ничего не хотел – ни есть, ни пить. Только в тепло. Язык во рту не ворочался, губы и подбородок покрылись инеем, побелели. Он даже дрожать перестал – ни рук, ни ног не чувствовал.
И глазам своим не поверил, когда внезапно распахнулись двери… И оттуда повеяло теплом – кислым, как столовские щи, но – теплом. Ваня потянулся к нему… Но что-то большое, слипшееся в пестрый неясный ком, преградило ему дорогу.
– Куды? – провыло оно.
– С нассс-ттту-пааа-ющ… – прошептал Ваня и полез на тепло.
– Карточка где? Без-денег-ехать-собрался… Оборзела-пацанва… Лезуть-всюду… Скрадет-че-нить… Все-им-должны… Ханурик… Вот-из-таких-маньяки-вырастают, – залепетало пестрое в тепле. Свет моргнул – двери исчезли и тепло пропало.
Рыдая, Ваня бросился вслед… Вернее, ему показалось, что он бросился. На деле он лишь один шаг ступил – и ноги подломились, стукнули друг о друга как две деревянные палки. Он упал в сугроб. С трудом выбрался, перебирая непослушными ногами, доковылял до скамьи на остановке. Рухнул на нее и закрыл глаза. Спустя полчаса его занесло снегом по пояс.
А еще через час его звонкое, обледенелое тело обнаружил бездомный пес Черныш.
С опаской понюхав свисающую вниз руку, пес лизнул ее, выпрашивая подачку. Рука оказалась неприятно холодная, но пахла хорошо – маленьким человеком. Черныш лизнул еще раз. И еще.
Маленький человек кулем повалился со скамьи. Черныш испугался, что это его вина, что его сейчас накажут, и отскочил.
Но никто не наказал Черныша. Не закричал, не затопал ногами. И Черныш понял: можно действовать – перед ним не живое существо, а всего лишь замороженное мясо. Ничье. Черныш заскулил и, торопливо вонзив зубы, принялся рвать, кусать, грызть.
Хруп-хруп – хрустели подмороженные мальчишечьи кости на зубах у Черныша. ХРУП-ХРУП – наступало что-то белое и громадное из ночной снежной мглы. Красные лица с мертвыми белыми глазами таращились оттуда, но изголодавшийся пес, увлекшись едой, ничего не замечал.
– С НАСССТУПАЮЩЩИМ, – прошелестел ветер сквозь обмерзлые черные глотки – и лавина снега затопила остановку, зажав в ледяные объятия перепуганного Черныша и его добычу. Черныш и взвизгнуть не успел: его вдавило в ледяную крупу, провернуло там, распороло собачье брюхо стеклянными осколками, кирпичами, мятым железом… Втоптало, вмесило в общий фарш людских кишок, костей, жил, волос, крови, одежды… И – ХРУП-ХРУП-ХРУП – покатилось дальше, мотая чьими-то окровавленными руками и ногами. Где-то высоко вверху, над снежной макушкой чудовища, парила оторванная голова Регины Сергеевны. Словно флаг, трепались ее рыжие, жестко склеенные лаком волосы с красивой прической, а бока монстра охлестывали, словно нагайки, силовые кабели троллейбуса номер 17 и сорванные с трамвайной линии провода.
