– Знаешь, я понял, почему люди рожают детей. Они делают это… Когда им больно и страшно. Они не хотят думать. О том, что их ждет в конце. Их самих, – сказал однажды Виталик. – Это спасает от мыслей… Ты замечала, как им нравится спать друг с другом? У взрослых иногда. Такие счастливые лица… Наверно, это приятно – чувствовать тело другого. Совсем близко. Как себя. Ты бы хотела?.. Так долго ждать. Когда нам будет можно. Я боюсь, что мы… А хочешь? Хочешь, сделаем это сейчас? Ты ведь можешь… Полежать рядом. Голая? Я бы хотел. Тебя потрогать. Немножко. Там. Эти.
Он показал рукой.
Вика покраснела до слез. Но она и так была вся розовая: огни рекламы вспыхивали на ее лице.
– У меня нет… У меня не выросли.
– Неважно, – сказал Виталик и протянул к ней руку. – Хочу. Поцеловать тебя.
«А разве мы не должны сперва пожениться?» – хотела спросить Вика. Она чувствовала, что должна что-то сказать, но не знала – что. И спросила:
– Ты меня любишь?
Вот дура! Вика не видела, но по голосу поняла: ее друг улыбается.
– У меня есть только ты, – сказал он. – Иди ко мне, Вика!
Нет, он не смеялся над ней. Он был серьезен.
Она сняла рубашку, перебралась в его койку и прижалась к жесткому горячему телу. Его руки были совсем холодные, и Вика вздрагивала и покрывалась мурашками, когда он трогал ее. И прижимал сухие, колючие губы к ее вискам и щекам.
– Ты хочешь, чтобы у нас были дети? – прошептала Вика. – Но ведь это… нечестно.
– Нечестно? Что нечестно?
Вика вдруг заплакала.
– Дети – нечестно! Мне страшно. Я очень боюсь, когда больно… Боюсь, что будет еще хуже. Еще больнее… Но разве честно – спасать себя так?! Ведь детям тоже больно и страшно. Ведь дети тоже умрут!
– Тише, тише… Не будет, не будет никаких детей! Никто не умрет!
– Но что же нам делать? Я не хочу, не хочу, чтобы было больно!
Вику трясло. Виталик крепко обхватил ее руками, встряхнул и сказал:
– Ничего не бойся. Я знаю хорошее колдовство. Мы уйдем…
И он рассказал ей, что нужно будет сделать. Полузакрыв глаза и делая частые паузы, чтобы глотнуть воздуха, он повторил это несколько раз, пока она не запомнила.
А потом его силы кончились. Из груди донесся странный звук: «Чаф-чафф… Ш-ш-ш…». И Виталик потерял сознание. У него начался первый приступ большой боли. Вика перепугалась, позвала маму. И не запомнила, что было потом.
* * *
Она очнулась от наркоза в палате, куда ее привезли на каталке из хирургии после шестой или седьмой за год операции (она точно не помнила). Койка Виталика была пустой.
На ней перестелили белье. Вика сразу поняла, что это значит.
Все, кто заходил в палату, старались не смотреть на эту белую несмятую койку. Мама шарахалась из угла в угол, вздыхала, замирая, прислушивалась к тишине. Вика проводила дни в дремоте.
С каждым днем ей становилось все хуже. Боль накатывала, отнимая силы. Белая пустая койка холодно таращилась из темноты в ожидании новых уходящих. В Отделении все были такими. Никто не возвращался.
А Виталик вернулся.
Однажды ночью, когда зажглась вечная реклама на крыше, он появился в синем луче посреди палаты.
– Не плачь, – сказал он. Его тень вспыхивала по контуру красным, пропуская сквозь себя пятна света. – Пришло время. Помнишь, чему я тебя учил? Не бойся. Делай, как я говорил, и все будет хорошо.
Он улыбнулся – как всегда, криво, сверкнув синими зубами.
Вика улыбнулась тоже. А утром взяла карандаш, открыла альбом…
Ангел мой,
Приходи за мной…
* * *
– Говорите здесь, – сказала девочка. И выслушав все, прошелестела:
– Расс-сстет. Я знаю. Что она. Расс-сстет. Мам. Не плачь. Я устала.
Галина молчала, смотрела перед собой глазами пустыми и гладкими, как две черные пуговицы.
«Этой мамаше придется скоро опять увеличивать дозу», – подумала врач и, постучав розовым аккуратным ноготком, сбила потеснее бумаги в распухшей папке.
Почему здесь всегда так неловко, тесно?
Даже огромное окно во всю стену ничего не меняет: в любое время года, дня и ночи палата остается глухим тупиком, темной подсобкой, куда запихивают инвентарь или мусорные бачки после уборки. Нехорошо. Опустив глаза, докторша вышла из палаты.
Серый пыльный рисунок с кровати Вики сорвало сквозняком: он выпорхнул в двери и полетел, крутясь, по коридору, с этажа на этаж, вниз по лестнице, в приемное отделение – и дальше.
…Иди
впереди,
а я за тобой…
* * *
Тело унесли.
Дворник-таджик, вздрагивая и косясь, готовился приступить к уборке подъезда – смыть кровь и мозги со стен и дверей на лестничной клетке третьего этажа. Дворника толкала и понукала толстая дама-общественница.
– Дышать невозможно! – возмущалась жируха. И вопреки собственному утверждению, дышала как паровоз, пуча рачьи глазки на двух оперативников из следственного отдела, которые непонятно зачем все еще топтались возле двери 17-й квартиры, обсуждая детали убийства.
– Ни родственников. Ни друзей. Ни любовниц. Ни-че-го! – почесывая затылок, говорил один оперативник другому. Пегие, коротко стриженные волосы и маленькие умные глаза с темными кругами под ними делали его похожим на старого енота.
– Ни одна живая душа в этом доме его не знает! Мы всех опросили, Сань, – сказал «енот».
– Зачем же он сюда поперся, этот Сазонов Олег Николаевич? – задумчиво произнес его коллега.
– Ну, мне откуда знать? – «Енот» пожал плечами. – Слушай, может, Клепикова из прокуратуры спросить? Этот Сазонов убитый – его приятель. Скользкий тип, кстати.
– Кто?
– Да оба. Что Клепиков, что Сазонов… Кстати, Клепиков откровенничать особо не хотел, но проговорился. Оказывается, на невинно убиенного Олега Николаевича в десятом году дело заводили. Он, паскуда, поддельными лекарствами торговал. С одним грузином на пару в Балашихе держал подпольный цех: вместо дорогущих заграничных лекарств от рака в ампулы «святую воду» из слегка подкрашенного физраствора фигачили, добрые люди.
– Ммм, – промычал коллега, задрав брови.
– Но за жабры их не взяли тогда. Отпустили, знаешь ли. Они осторожно торговали: через объявления. И клиентуру аккуратно подыскивали. Знаешь, почем одну ампулу продавали?.. С такими ценами на свой товар они, сам понимаешь, легко отмазались от цеха в Балашихе – типа я не я, и грязная склянка не моя! Суки…
– Хорошо, Артем. Я понял. Погибший был сука и тварь. Но что он все-таки тут делал, Сазонов этот? Район не его. В доме, ты говоришь, его никто не знает… А точно – никто? В этой, например, квартире 17… Кто здесь живет? – тыкая пальцем в дверь квартиры и озираясь по сторонам, спросил оперативник.
