И вдруг однажды вечером в Локарно, Швейцария, на Пьяцца-Гранд-Локарно, все развалилось. На миг я провалился в черную дыру. Сцена располагалась под открытым небом, порывами налетал ветер – в такую ночь что угодно снесет. Я открыл рот, чтобы запеть, и тут воздух сгустился – вокальное присутствие погасло, и наружу не вышло ничего. Методы не работали. Невероятно. Я-то думал, что овладел новой техникой, а оказалось – еще один трюк. Какая уж тут радость? Я в капкане, караул. Стоишь перед тридцатью тысячами человек, они таращатся на тебя, а ничего не выходит. Какой дурацкий провал. Прикинув, что мне терять нечего, а предосторожности ни к чему, я призвал на помощь иной тип механизма, чтобы с толкача завести другие методы, отказавшиеся работать. Сделал я это автоматически, вынул из воздуха, навел собственные чары, чтобы изгнать дьявола. И вдруг – как будто из ворот вырвался племенной жеребец. Все вернулось ко мне, причем вернулось во множестве измерений. Я и сам удивился. Меня заколотило. Я немедленно воспарил ввысь. Это новое произошло у всех на глазах. Возможно, заметили толчок энергии, но и только. Никто не обратил внимания, что произошла метаморфоза. Теперь энергия поступала с сотни разных направлений, совершенно непредсказуемых. У меня возник новый дар – и, похоже, он превосходил все мыслимые человеческие требования. Если мне и нужна была иная цель, теперь она у меня была. Я будто стал совершенно новым исполнителем, неизвестным в полном смысле этого слова. За тридцать с лишним лет выступлений я ни разу тут не оказывался, я никогда не доходил досюда. Если меня не существовало, кто-то должен был меня изобрести.
Концерты с Петти завершились в декабре, и я понял, что отнюдь не застрял в конце какой-то истории, а на самом деле оказался в прелюдии к новой. Решение уйти на покой можно было переключить на паузу. Может, даже интересно начать все заново, поставить себя на службу публике. К тому же я знал, что на совершенствование и отточку этой метафоры уйдет много лет, но известность и репутация дадут мне это сделать. Похоже, время пришло. После гастролей я сидел в Лондоне, в клубе «Сент-Джеймс» с Эллиотом Робертсом, который устраивал концерты с Петти и с «Мертвецами». Я сказал ему, что на следующий год мне нужно отработать двести концертов. Эллиот был прагматиком и сказал, что нужно пару лет отдохнуть, а потом вернуться.
– Картинка и так совершенна, – сказал он. – Пусть будет.
– Нет, – ответил я. – Она не совершенна, и я должен ее подправить.
Я разлил пиво из последней бутылки по стаканам и выслушал его: возможно, практичнее будет дождаться хотя бы весны, дать больше возможностей собрать все элементы воедино.
– Ладно, – сказал я. – Это хорошо.
– Группу я тебе тоже подберу, – сказал он.
– Конечно, я не против.
По-моему, фантастика. Эта мысль даже не приходила мне в голову: кто-то станет подбирать мне группу. Гора с плеч. Кроме того, сказал я ему, мне нужно следующее – чтобы он резервировал одинаковое количество концертов в тех же городах на следующий год и то же самое еще через год: трехлетний график гастролей по более-менее тем же городам. Я прикинул, что мне потребуется минимум три года, чтобы вернуться к началу, найти правильную аудиторию – или чтобы правильная аудитория нашла меня. А три года это займет, считал я, потому, что после первого года многие слушатели постарше уже не вернутся, а молодые поклонники на второй год приведут друзей, поэтому публики меньше не станет. На третий же год эти люди также приведут друзей, и вот как образуется ядро моей будущей аудитории. То, что многим моим песням уже двадцать лет, ничего не значит. Придется начинать с самого дна, а я до него даже не добрался. Я и не собирался эволюционировать – такого никто просто не ожидал. Ничего этого толком не зная, я, тем не менее, нутром чуял, что создал новый жанр – такого стиля пока не существовало, но он станет только моим. Все поршни работали, машина готова к прокату. Мне определенно требовалась новая аудитория, поскольку нынешняя выросла более-менее на моих пластинках и уже не могла принять меня как нового артиста; оно и понятно. Во многих отношениях пик своего расцвета моя старая аудитория уже миновала, ее рефлексы ни к черту не годились. Они приходили таращиться, а не участвовать. Так тоже можно, но меня должна открыть публика, которая не знает, что такое вчера. Известности мне уже не занимать, на ней одной можно заполнить футбольный стадион, но с таким дипломом не возьмут ни в один колледж. Организаторы подходили ко мне с опаской. В прошлом они часто обжигались, и ярость в них еще не утихла. «Я за тебя, – говорили они, – но этого я сделать не могу». В действительности я был чуть выше уровня клубных выступлений. Едва мог заполнить небольшой театр. И алхимически тут никак напрямик не проехать – критики тоже легко могли от меня отмахнуться, поэтому на них рассчитывать не стоило: мою историю могу рассказать только я сам. Большинство музыкальных журналистов превратились, по сути, в рекламных агентов. Придется полагаться на сарафанное радио. И я буду цепляться за него, как за спасательный круг. Вести распространяются, как лесной пожар, и «нет» за ответ не считают. Неплохо было бы оказаться лет на двадцать моложе, неплохо бы снова обрушиться на сцену. Но что тут поделаешь? Мне бы не помешала помощь, но никакой помощи я не ожидал. Я слишком долго пробыл здесь. Поэтому поступлю так, как советует Робертс, – дождусь весны. Отправлюсь домой, зная, что передо мной – некий порог, может, не дождя небесного чистота, но по крайней мере что-то. И чем дальше с годами, тем глубже это новое будет.
Весна далеко, но я умею быть терпеливым. Может, возьму что-нибудь почитать. Впереди у меня много дней – вот все и свяжется воедино. Судьба моя сияла серебром под солнцем. Токсины жизни больше не действовали. Мне больше не на что жаловаться… И тут меня подкосило.
Вернувшись из травмпункта с рукой в гипсе, я упал в кресло – на меня обрушилась тяжесть. Словно мою рваную плоть раздирал черный леопард. Болело сильно. Ступив на порог чего-то дерзкого, нового и авантюрного, я теперь оказался на пороге ничто, опустошенный. Будто последний поворот винта. Тропа завела в тупик. Всего лишь несколько часов назад все было довольно здраво и методично. Я предвкушал весну, ждал возможности выйти на сцену, где я сразу буду автором, актером, суфлером, помощником режиссера, публикой и критиком – в одном лице. Все изменится. А теперь я пялился во тьму, из которой, похоже, все это и выползло. Как Фальстаф, я переходил из одной пьесы в следующую, но теперь сама судьба сыграла со мной кошмарный трюк. И я уже не Фальстаф.
Мои яркие глаза померкли, я ничего не мог. Осталось лишь стонать. И вот почему. Помимо новооткрытой вокальной техники, воссоздавать старые песни мне должно было помочь и кое-что еще. Я ведь всегда аккомпанировал себе на гитаре. Играл небрежным перебором, в стиле «Картер Фэмили», причем – более-менее по привычке и инерции. Игра всегда была ясна и читабельна, но души моей никак не отражала. Да и не надо было. Стиль был практичен, но теперь я и его собирался столкнуть со стола и заменить чем-то поактивнее, чем-то более определенным.
Такую манеру изобрел не я. Мне ее в начале 60-х показал Лонни Джонсон – великий джазовый и блюзовый артист 30-х годов, который активно выступал и в 60-х. У него многому научился Роберт Джонсон. Однажды вечером Лонни отвел меня в сторонку и показал стиль игры, основанный на нечетных числах вместо четных. Заставлял меня брать аккорды и показывал, как надо. Сам он это просто знал – но не обязательно использовал, поскольку играл множество разных песен. Он сказал:
