– Что значит Месаби? – спросил он. Я рассказал, что на языке оджибва это слово означает «Земля гигантов».
Ночь тянулась дальше. Время от времени в море перемещались огни грузового судна. Боно спросил, есть ли у меня новые песни – незаписанные. Так уж вышло, что они у меня были. Я сходил в другую комнату, вытащил из ящика и принес ему. Он просмотрел и сказал, что я должен их записать. Я ответил, что вовсе не уверен: может, стоит просто полить их бензином из зажигалок; сказал, что мне было трудно записываться, трудно все это сращивать. Он ответил:
– Нет, нет, – и тут в разговоре всплыло имя Даниэля Лануа… Боно рассказал, что «Ю2» работали с ним, он замечательный партнер – и с ним мне поработать будет идеально: он много чего засунет в микс. У Лануа музыкальные идеи сопоставимы с моими. Боно тут же взял телефон и набрал номер Лануа, потом передал трубку мне, и мы немного поговорили. В сущности, Лануа сказал, что работает в Новом Орлеане, и если я буду в тех краях, пусть его разыщу. Я ответил, что так и сделаю. Что там говорить – я не спешил записываться. В первую голову меня заботили живые выступления. Если я и запишу еще одну пластинку, она должна быть в этой струе. Передо мной расстилалась ровная дорога, и не хотелось прощелкать шанс вновь обрести собственную музыкальную свободу. Мне нужно было, чтобы все выправилось и больше уже никогда не путалось.
В Новом Орлеане стояла осень, я жил в отеле «Мария-Антуанетта» – сидел во дворике у бассейна с Дж. Э. Смитом, гитаристом моей группы. Мы ждали Даниэля Лануа. Воздух был липок от духоты. Над головами нависали ветви деревьев, росших у шпалеры, что взбиралась на садовую стену. В бассейне, выложенном темной плиткой, плавали кувшинки, а каменный пол был инкрустирован вихрящимися мраморными квадратами. Мы сидели за столиком у небольшой статуи Клео с отбитым носом. Казалось, ей известно, что мы тут сидим. Дверь во дворик распахнулась, вошел Дэнни. Дж. Э., созерцавший мир парой немигающих голубых глаз со стальным отливом, опасливо поднял голову и отвел взгляд от Лануа.
– Я скоро, – произнес он, поднялся и вышел.
Дворик населяли дружелюбные духи – к тому же он пах душистыми розами и лавандой. Лануа сел. Он был noir
[122] с головы до пят – темное сомбреро, черные штаны, высокие сапоги, тугие перчатки – сплошная тень и один силуэт, весь пригашенный, черный князь с черных гор. Износоустойчивый. Он заказал себе пиво, а я – аспирин и кока-колу. Он сразу приступил к делу – спросил, какие у меня песни и какую пластинку я хочу. На самом деле даже не вопрос – способ завязать беседу.
Примерно через час я уже знал, что смогу с ним работать – у меня появилась такая убежденность. Я не знал, какую пластинку хочу. Я даже не знал, хороши ли песни. Я не смотрел на них с тех пор, как показывал их Боно, которому они очень понравились, – но кто знает, в самом ли деле они ему понравились? У них и мелодий-то не было. Дэнни сказал мне:
– Знаешь, ты ведь можешь сделать замечательную пластинку, если по-настоящему захочешь.
Я ответил просто:
– Мне, конечно, потребуется твоя помощь, – и он кивнул. Не имею ли я в виду каких-нибудь конкретных музыкантов? Я ответил, что нет, и он спросил о той группе, с которой меня слышал накануне вечером. – Не в этот раз, – ответил я. Он сказал, что хитовые пластинки ему без разницы:
– Майлз Дэвис ни одной не записал.
Меня это устраивало.
В тот момент мы не думали, когда конкретно будем начинать – мы просто совещались, прикидывали, на одну ли страницу смотрим, да и вообще та ли это страница. Мы проговорили почти весь день, уже начинал таять пурпурный закат. Он спросил, не хочу ли я послушать ту пластинку, которую он записывал с «Невилл Бразерс», и я ответил: конечно хочу. Мы приехали в импровизированную студию, которую он устроил в викторианском особняке на Сент-Чарлз-авеню – бульваре, обсаженном громадными дубами, по которому оливково-зеленые трамваи ездили тринадцать миль туда и обратно. Пластинка братьев Невилл «Желтая луна»
[123] была почти закончена, и мы сели послушать какие-то треки. В комнате отдыхал один из братьев Невилл: сложив на коленях руки, откинув голову, кепка надвинута на глаза, ноги задраны на стул. Я удивился, услышав две своих песни: «Холлис Браун» и «Бог за нас»
[124], – их пел Аарон Невилл. Какое совпадение. Аарон – один из величайших певцов в мире, фигура жесткая и могучая, сложен как танк, а певческий голос – совершенно ангельский: одним таким голосом, наверное, можно искупить заблудшую душу. Совершенная несочетаемость. Вот вам и внешность. В его пении столько духовности, что даже в безумный мир возвращается рассудок. Мне всегда удивительно было слышать свои песни в исполнении артистов такого уровня. За годы песни порой отдаляются, а такие вот версии всегда их к тебе приближают.
Послушав, как Аарон поет мои песни, я смутно припомнил, зачем мы вообще здесь. Дэнни спросил, похожи ли на них мои новые песни, и я ответил: не очень. Вроде бы нет, но посмотрим. Мне очень понравилась атмосфера и весь расклад. Лануа сказал, что запросто арендует еще один дом поблизости – мы могли бы записываться в нем. Я наиграл на пианино обрывки каких-то своих мелодий, и на этом мы завершили. Я и представить себе не мог, что он запомнит эти спонтанные мелодии и они потом вернутся и будут преследовать меня. Мы договорились, что попробуем встретиться следующей весной. Лануа мне понравился. У него не было колоссального эго, он казался дисциплинированным – ничего махинаторского в нем не наблюдалось, к тому же я чувствовал его необычайную страсть к музыке. В Дэнни, можно сказать, горел свет, а это у людей нечасто, прикинул я, и он уж точно этот свет способен зажигать. Такие парни если за что берутся, то работают так, словно от исхода зависит судьба мира. Мы снова встретимся в марте – точно это предначертано в Писании.
Я появился в Новом Орлеане в начале весны, переехал в большой арендованный особняк возле парка Одюбон: удобное место, все комнаты приличных размеров, довольно просто обставлены, почти в каждой – шкафы для одежды и посуды. Лучше места и не придумать. Просто идеальное. Здесь можно работать медленно. В студии ждали, только нырять ни во что не хотелось. Рано или поздно, конечно, придется, но не сегодня. Я привез с собой много песен, и верил, что проверку они выдержат.
Сейчас же я гулял в сумерках. Воздух был густ и опьянял. На углу квартала, на бетонном парапете затаился огромный тощий котяра. Я подобрался к нему поближе и остановился; кот не шелохнулся. Жалко, что с собой нет кувшинчика молока. Глаза и уши у меня были распахнуты, сознание бодрствовало. Первым делом в Новом Орлеане замечаешь похоронные участки – кладбища – и от них кровь в жилах стынет: наверное, лучше их тут и нет ничего. Проходя мимо, ступать стараешься как можно тише, чтобы часом никого не разбудить. Греческие, римские усыпальницы, дворцы-мавзолеи, выстроенные на заказ, призрачные, знаки и символы тайного тлена – духи женщин и мужчин, что грешили, умерли, а теперь живут в гробницах. Прошлое здесь так быстро не проходит. Можно долго пробыть мертвым. Призраки несутся наперегонки к свету, ты едва ли не слышишь, как они сопят – эти духи, полные решимости чего-то достичь. Новый Орлеан волшебство свое хранит – в отличие от множества тех мест, куда возвращаешься, а их магия уже испарилась. Ночь тебя поглотит, наверное, но не тронет. За любым углом – обещание дерзкого, идеального, все только начинается. За каждой дверью – что-то непристойно радостное; или же кто-то плачет, уронив голову на руки. В сонном воздухе взбухает ленивый ритм, все вокруг пульсирует былыми дуэлями, любовными интригами прошлых жизней, одни товарищи просят других как-то помочь. Этого не видно, а ты знаешь: оно здесь. Кто-нибудь вечно тонет. Будто родом все из какой-нибудь старой южной семьи. Или же иностранцы. Мне так нравится.
