Я много слушал и пластинку Джона Джейкоба Найлза. Найлз был сам певцом не-народным, но пел народные песни. Такой мефистофелевский персонаж из Каролины, он лабал на каком-то арфоподобном инструменте и пел сопрано, от которого мороз пробирал до костей. Найлз был жутким и нелогичным, до ужаса интенсивным, и от него мурашки по коже шли. Тип явно был к чему-то подключен, без пяти минут колдун. Инопланетный какой-то, а голос у него неистовствовал странными заклинаниями. Я по много раз слушал «Деву, спасенную от виселицы» и «Уходи от моего окна»
[169].
Кернер сказал, что мне нужно познакомиться с этим парнем, Гарри Уэббером, и, собственно, свел нас. Уэббер преподавал английскую литературу, носил твидовый костюм – этакий старомодный интеллектуал. А песен он знал множество, в основном – бродяжьих баллад, тех, что покруче и пожестче. Я выучил одну под названием «Старик Седая Борода»
[170] – о юной девушке, чья мать велит ей пойти поцеловать человека, назначенного ей в мужья, а дочь отвечает матери, пусть сама идет и целует… старая седая борода теперь сбрита начисто. Песня поется от первого, второго и третьего лица. Я сразу же полюбил все эти баллады. Романтичны они были дальше некуда, и гораздо выше всех популярных любовных песен, что я слышал. Никакого словарного запаса не хватит, притом что и словарь учить не надо. В смысле стихов они работали на каком-то сверхъестественном уровне, и в них был свой, особенный смысл. В них не нужно было ничего вычислять. И еще одну я часто пел, под названием «Когда мужик влюблен»
[171] – там влюбленный мальчик не чувствует холода, он идет по морозу и снегу на встречу с девушкой, забирает ее и ведет в какое-то безмолвное место. Я будто становился каким-то персонажем из этих песен и даже думал, как они. «Эсквайр Роджер»
[172] – еще одна песня, которую я выучил у Уэббера, о деньгах и красоте, что щекочет фантазию и ослепляет взор.
Я мог барабанить все эти песни без всяких комментариев, точно все мудрые и поэтичные слова в них были моими и только моими. У песен были очень красивые мелодии, и в них толпились жизненные типы, вроде цирюльников и слуг, любовниц и солдат, моряков, батраков и фабричных девчонок, ходили туда-сюда, а когда они в песнях говорили, то будто обращались к тебе лично. Но не только, не только… масса всего. При всем при том я увлекся сельским блюзом – в нем тоже была часть меня. Он был связан с ранним рок-н-роллом, и мне он нравился, потому что был старше Мадци Уотерса и Хаулин Вулфа. Трасса 61, основной тракт деревенского блюза, начинается примерно там, где родился я, – в Дулуте, если точнее. У меня всегда было такое чувство, будто я на ней начал, всегда по ней двигался и с нее мог отправиться куда угодно, даже в самое сердце Дельты. Та же дорога, с теми же контроверзами, теми же захолустными городками, где живет одна лошадь, теми же духовными предками. Миссисипи, кровеносная артерия блюза, тоже начинается из моего медвежьего угла. Я от нее, в общем-то, никогда и не отходил. Это мое место во вселенной, я всегда чувствовал, что оно у меня в крови.
Фольклорные певцы тоже проезжали через Города-Близнецы, и у них тоже можно было учиться песням: старомодные исполнители, вроде Джо Хикерсона, Роджера Абрамса, Эллен Стекерт или Рольфа Кана. Подлинные народные записи были редки, как зубы у кур. Чтобы их раздобыть, требовалось знать нужных людей. Пластинки водились у Кернера и некоторых других, но группа эта была маленькая. В магазины их толком не завозили, поскольку на такое почти не было спроса. Исполнители вроде Кернера и меня мчались куда угодно, лишь бы послушать пластинку, которую, как мы думали, раньше не слышали. Однажды ездили даже к кому-то домой в Сент-Пол – у человека якобы имелась пластинка на 78 оборотов, где Блайнд Энди Дженкинс пел «Смерть Флойда Коллинза»
[173]. Человека не оказалось дома, и пластинку мы так и не услышали. Но Тома Дарби и Джимми Тарлтона послушать удалось – дома у чьего-то отца, который ею дорожил. Я всегда считал, что «а-уоп-боп-а-лу-лоп а-лоп-бам-бу» – это предел всему, пока не послушал, как Дарби и Тарлтон поют «Во Флориде на грузовой “свинье”»
[174]. Дарби и Тарлтон тоже были не от мира сего.
Мы с Кернером много играли и пели вместе. Как дуэт, но своими делами занимались порознь. Я играл и по утрам, и днями, и ночами. Больше я ничем не занимался, иногда и засыпал с гитарой в руках. Так я прожил все лето. Осенью я сидел у обеденной стойки в аптеке Грэя. Та располагалась в самом сердце Дряньгорода. Я въехал в комнатку прямо над ней. В школах начались занятия, университетская жизнь возобновилась. Мой двоюродный брат Чаки и его дружки выехали из земляческой общаги, и вскоре появились члены землячества – или будущие члены. Меня спросили, кто я такой и что я тут делаю. Ничего, я тут ничего не делаю… я тут сплю. Разумеется, я знал, что меня ждет, поэтому быстро собрал манатки и слинял. Комната над аптекой Грэя стоила тридцать баксов в месяц. Нормально, и к тому же я легко мог ее себе позволить.
К тому времени я зарабатывал от трех до пяти долларов всякий раз, когда играл в какой-нибудь из кофеен поблизости, или еще в одном месте в Сент-Поле, под названием пиццерия «Лиловый лук». Мое жилье над Грэем представляло собой просто пустую складскую комнату с раковиной и окном в переулок. Ни чулана, ничего. Туалет в коридоре. Я положил на пол матрас, купил подержанный комод, на него поставил электроплитку; наружный подоконник служил мне холодильником, когда ударили морозы. Так вот, сидел я однажды у обеденной стойки в Грэе – зима настала ранняя, – снаружи ветер выл по всему мосту Сентрал-авеню, а землю начало заметать снежным ковром. И ко мне подсела Фло Кастнер, которую я знал по одной из кофеен, «Бастилии». Фло была актрисой, училась в театральной академии: будущая лицедейка выглядела чудно, но как-то по-особому, полоумно красиво – длинные рыжие волосы, очень светлая кожа, с головы до пят в черном. Манеры у нее были пригородные, но простецкие, она была мистиком и трансценденталистом – верила в оккультную силу деревьев и всякое такое. Кроме того, очень серьезно относилась к реинкарнации. У нас с нею бывали странные разговоры.
– В другой жизни я бы могла быть тобой, – говорила она.
– Ну да, но я бы в той жизни уже не был тем же самым.
– Ага, точно. Давай-ка над этим поработаем.
А в тот конкретный день мы просто сидели и разговаривали, и вдруг она спросила, слыхал ли я про Вуди Гатри. Я ответил: конечно, слышал его на «Стинсоновских» пластинках с Сонни Терри и Сиско Хьюстоном. Затем она спросила, слышал ли я его одного, на его собственных пластинках. Такого я не припоминал. Фло сказала, что у ее брата Лина есть его пластинки, и она меня к брату отведет, чтобы я послушал, потому что Вуди Гатри – это такой человек, в которого мне определенно нужно врубиться. Эдак значительно сказала, и меня зацепило. От аптеки до дома ее брата путь был недалек – может, полмили, около того. Ее брат Лин работал адвокатом в городских социальных службах, у него были редкие тонкие волосики, он носил бабочку и Джеймс-Джойсовские очочки. Летом мы с ним пару раз виделись. Я слышал, как он играет какие-то народные песни, но он никогда не был особо разговорчив, а я сам с ним не заговаривал. И он никогда не приглашал меня слушать ничьи пластинки.
