Кэролин была замужем за Ричардом Фариньей – отчасти романистом и авантюристом: поговаривали, что он сражался вместе с Кастро в горах Сьерра-Мадре и был связан с ИРА. Что бы там ни было на самом деле, я считал, ему крупно повезло – он все-таки женат на Кэролин. У нее дома мы познакомились с гитаристом Брюсом Лэнгхорном и контрабасистом Биллом Ли, чьему сыну Спайку тогда было четыре года (потом он станет кинематографистом). В конечном итоге Брюс и Билл будут играть на моих пластинках. Они выступали с Одеттой – им под силу было сыграть все на свете, от мелодичного джаза до сокрушительного блюза. Если удавалось их залучить, считай, ты мог сделать потом что угодно.
Кэролин попросила меня подыграть на гармонике на ее дебютной пластинке, выходившей на «Коламбии», и научить ее паре вещей, которые она у меня услышала. Я был счастлив ей помочь. Хаммонду хотелось с нами познакомиться и все наладить, послушать то, что Кэролин хотела записывать. Так и состоялась эта встреча. Там он меня впервые и услышал. Как я играю на гармонике, бренчу на гитаре, я даже спел несколько песен дуэтом с Кэролин, – только я не обратил внимания, как он обратил внимание на меня. Я пришел ради нее, вот и все. Перед уходом он спросил, не записываюсь ли я у кого-нибудь. Он стал первым авторитетом, который у меня такое спрашивал. Эдак мимоходом. Я покачал головой и думать об этом забыл, а он больше никак не отреагировал; на том все и кончилось.
Между тем разом и следующей нашей встречей, похоже, накатила приливная волна – во всяком случае, в моем мире. Я играл в самом выдающемся американском фолк-клубе – «Фолковом городе Герды» – в одной программе с блюграссовой группой «Гринбрайр Бойз», и в разделе фолка и джаза газеты «Нью-Йорк Таймс» появилась восторженная рецензия. Это было необычно: я играл у «Бойз» на разогреве, а их там едва упомянули. В этом клубе я уже выступал разок, но рецензии не удостоился. Заметка появилась вечером накануне студийной сессии Кэролин, и на следующий день Хаммонд эту газету увидел. Запись прошла хорошо, все уже собирались расходиться, и тут Хаммонд попросил меня зайти к нему в операторскую и сказал: ему бы хотелось, чтобы я записывался для «Коламбии». Я ответил: ну ладно, было б неплохо. Сердце у меня подскочило до неба, до какой-то межгалактической звезды. Внутри у меня установилось какое-то шаткое равновесие, но снаружи было незаметно. Невероятно. Так просто не бывает.
Вся моя жизнь сходила с рельсов. Будто целые эпохи миновали с того дня, когда я сидел в квартире брата Фло Кастнер на юго-востоке Миннеаполиса и слушал альбом «От спиричуэла до свинга» и песни Вуди Гатри. А теперь – подумать только – я сидел в кабинете человека, создавшего этот альбом, и он подписывал меня на «Коламбиа Рекордз».
Хаммонд был человеком музыки до мозга костей. Говорил он быстро, короткими рублеными фразами, и был ершист. Разговаривали мы с ним на одном языке, он знал все про ту музыку, которая ему нравилась, про тех артистов, которых записывал. Он говорил то, что имел в виду, а имел в виду то, что говорил, и всё это мог подтвердить. Хаммонд не был трепачом. Деньги для него мало что значили. С чего бы? Один из его предков, Корнелиус Вандербилт, где-то заявил: «Деньги? Да на что они мне? У меня что, власти нет?» Хаммонд, подлинный американский аристократ, плевать хотел на тенденции звукозаписи или веяния музыкальной моды. Он делал то, что хотел, что любил, – и занимался этим всю жизнь. С незапамятных времен предоставлял возможности скромным и уязвимым. А теперь и меня привел в «Коламбиа Рекордз» – в центр всего лабиринта. Все фолк-лейблы меня отвергли. Но теперь это не имело значения. Я такому обороту даже радовался. Я оглядел кабинет мистера Хаммонда и увидел портрет своего друга Джона Хаммонда-младшего. Джон, или, как мы его звали на Макдугал-стрит, Джип был одних лет со мной, играл на гитаре и пел блюзы. Впоследствии он и сам станет знаменитым артистом. Когда мы с ним познакомились, он только вернулся из колледжа и, по-моему, играл на гитаре совсем недолго. Иногда мы ходили к нему домой – он жил на Макдугал-стрит ниже Хаустон, где вырос, – и слушали множество пластинок из его поразительной коллекции; в основном записи блюза на 78 оборотов и исконный рок-н-ролл. Я ни разу не заподозрил, что он сын легендарного Джона Хаммонда, пока не увидел его фотографию, и лишь тогда сопоставил отца и сына. Наверное, никто вообще и не знал, кем был отец Джипа. Он об этом никогда не распространялся.
Джон Хаммонд выложил передо мной контракт – стандартный, такие предлагали всем новым артистам. Он сказал:
– Ты знаешь, что это такое?
Я посмотрел на первую страницу, где стояло «Коламбиа Рекордз», и ответил:
– Где расписаться?
Хаммонд показал где, и я твердой рукой написал свое имя. Я ему доверял. А кто бы на моем месте ему не доверял? На целом свете жила, наверное, всего тысяча королей, и он был одним из них. Перед уходом он дал мне пару еще не вышедших пластинок: он считал, что они могут меня заинтересовать. «Коламбиа» скупила архивы малоизвестных лейблов 30–40-х годов – «Брансуика», «Оке», «Вокалиона», «Эй-ар-си» – и собиралась кое-что переиздавать. Одной из пластинок были «Делмор Бразерс» с Уэйном Рэйни, а другая называлась «Король блюза Дельты»
[199], и записал ее певец по имени Роберт Джонсон. Уэйна Рэйни я раньше слышал по радио и любил его как исполнителя на гармонике и певца, да и братья Делмор мне очень нравились. А о Роберте Джонсоне не слыхал ни разу – имени такого не знал, и он не попадался мне на блюзовых сборниках. Хаммонд сказал, что я должен его послушать: этот парень «кому угодно надерет». Джон показал мне эскиз обложки: необычную картину, где художник смотрит с потолка и видит неистово напряженного певца и гитариста – тот, похоже, среднего роста, но плечи у него, как у акробата. Обложка заряжала энергией. Я не мог отвести от иллюстрации глаз. Кем бы ни был этот певец на картине, он уже меня заворожил. Хаммонд сказал, что давно про него знал, пытался вызвать его в Нью-Йорк играть на том знаменитом концерте «От спиричуэла до свинга», но выяснил, что Джонсона больше нет в живых, он умер при таинственных обстоятельствах в Миссисипи. Записал он всего около двадцати сторон, и «Коламбиа Рекордз» ими всеми теперь владела, а некоторые собиралась сейчас переиздавать.
Джон выбрал дату в календаре, когда я должен буду прийти снова и начать записываться, сказал, в какую студию приходить и прочее, и я выплыл от него, витая в облаках, доехал на подземке до центра и примчался домой к Ван Ронку. Дверь мне открыла Терри. Она занималась на кухне домашними делами. В кухоньке все было вверх дном: на печи хлебный пудинг; на разделочной доске черствая французская булка и какие-то корки; громоздились изюм, ваниль и яйца. Она мазала сковородку маргарином и ждала, когда растает сахар.
– У меня есть пластинка, и я хочу ее поставить Дэйву, – с порога объявил я. Дэйв читал «Дейли Ньюс». На страницах газеты американское правительство взрывало Неваду – испытывало ядерное оружие. Русские тоже испытывали ядерное оружие по всей своей территории.
Джеймса Мередита, черного студента из Миссисипи, не пускали на занятия в университет штата. Плохие новости. Дэйв поднял голову, посмотрел на меня поверх очков в роговой оправе. У меня в руках была толстая ацетатка Роберта Джонсона, и я спросил у Дэйва, слыхал ли он когда-нибудь про такого. Дэйв ответил: нет, не слыхал, и я поставил диск на проигрыватель. С первых же нот от вибраций динамика у меня волосы встали дыбом. Острые выпады гитары могли разбить стекла в окнах. А когда Джонсон запел, звучало так, будто этот парень выпрыгнул прямо из головы Зевса в полных боевых доспехах. Я немедленно провел границу между ним и всем остальным, что мне когда-либо доводилось слышать. Песни у него не были обычными блюзами. Они были доведены до идеала: в каждой песне четыре-пять куплетов, и каждый сплетался со следующим, но неочевидно. Они были невероятно текучи. Сначала пролетали быстро – не успеваешь ничего понять. Они прыгали повсюду в диапазоне и тематике, короткие ударные куплеты, из которых получалась широкая панорама истории – с поверхности этого кружащегося куска пластика взметались языки пламени всего человечества. «Добросердечная женщина», «Блюз скитаний вдоль реки», «Приходи ко мне на кухню»
[200].
