Грис предложил воздержаться от легкомысленных комментариев, и художник, послушно кивнув, сосредоточился на портрете, над которым работал каждое утро в течение последних пяти дней. Некоторые из тех, кого ему доводилось писать, любили поговорить, другие предпочитали читать книгу или слушать музыку (на фонографе или в исполнении струнного квартета), но Грис просто смотрел перед собой и молча размышлял о чем-то своем. В отличие от многих, испанец попросил изобразить его предельно точно. Изрезанная шрамами шея, белизна волос, полные женственные губы, длинные ресницы, узкий нос, нависшее правое веко – все подлежало точнейшему перенесению на холст. Своеобразную красоту следовало воспроизвести без малейших изменений.
Два часа прошли в полном молчании. Затем испанец посмотрел на карманные часы.
Карло сообщил заказчику, что портрет почти готов, осталось лишь доработать стены комнаты и детали натюрморта.
Грис сказал, что ничего не имеет против.
– Bueno.
Художник спросил, следует ли изображать кружащих над гниющим натюрмортом мух.
Грис ответил, что его задача – полное соответствие действительности.
От миазмов частично защищал пропитанный виски платок, которым Карло прикрыл нижнюю половину лица (словно бандит), но за прошедшие дни вонь окрепла и теперь проходила любой фильтр.
Запахи разложения, казалось, не беспокоили Гриса, рассевшегося непринужденно в кожаном кресле. Каблуки его высоких сапог покоились на подставке, которой служила голова с искаженным муками лицом.
Из вспоротого крест-накрест вздувшегося живота трупа изливалось черное масло, украшенное кровавыми чешуйками и желтоватыми комочками застывшего жира. В этой жидкости прятались многочисленные серые скорпионы, три из которых еще шевелились.
Зачем понадобилось наполнять тело маслом и скорпионами, Карло не знал и знать не хотел. Натура есть натура, а его дело – изобразить ее в лучшем виде. Понаблюдав за новорожденными мухами, он соединил капли синей, желтой и зеленой краски с ложечкой обсидиановой
[70], трижды перемешал и добавил чуточку льняного масла. Взяв получившуюся переливчатую черную смесь, художник нарисовал мушку на искусанном языке человека, навлекшего на себя гнев испанца. Под полотном, этим художественным отчетом о вскрытии, в двух дюймах от нижней границы, находилась табличка с названием:
«El Decreto de Gris» («Приговор Гриса»).
Название портретируемый выбрал сам.
Глава 2. Внутренний мир мужчин
Брент оцепенел и впал в ступор. Голову наполнили странные, словно из пьяного сна, видения. Он ткнул кулаком дерево, но отрезвление не пришло.
– Черт.
Ковбой стер кусочки коры и сок с покрасневших костяшек и, подняв голову, посмотрел на Щеголя.
– Прошу прощения. – На правом плече Натаниэля пристроилось солнце, огненный эполет, выжигавший Бренту глаза. – Я подумал, что вам стоит знать, что именно сказал мистер Бонито.
– Мне и нужно было услышать все как можно точнее.
– Прошу прощения.
Ковбой отвернулся к костровой яме. Над меркнущими угольями поднимались ленивые струйки дыма. Неподалеку, завернувшись в изъеденные молью одеяла, спали отец, брат и негр. За окружавшими лагерь деревьями высились десять горных вершин, прозванных Гран-Манос
[71]; где-то там томились в плену две белые шлюхи, бывшие, возможно, сестрами Брента.
– Мексиканец назвал их по имени? – Ковбой не хотел верить, что его сестры – наркоманка и одноногая пьянчуга. – Может, это какие-то другие женщины…
– Хозяин места, где их держат, – человек, которого вы ищете.
– Грис?
Щеголь кивнул.
– Ладно.
Брент еще не решил, стоит ли рассказывать отцу и брату о состоянии обеих женщин.
– Мне очень жаль.
– Бонито насиловал их?
Щеголь ответил не сразу.
– Он не делился со мной такими подробностями.
– Вы же были там, – проворчал Брент. – Играли с ним несколько часов. И у вас не сложилось мнение о нем? Что он за человек? На что способен?
– Ему было неприятно говорить об этом. Он не хотел…
– Но все-таки сказал! Знает, что их удерживают насильно, но все равно дал вам свою рекомендацию… чтобы вы тоже… – Брент не смог договорить. – Будь он проклят, этот краснокожий коротышка.
– Сочувствую.
Запас уклончивых реплик, очевидно, иссяк, и Щеголь положил руку на плечо Бренту. Солнце скрылось за выросшей внезапно горой, которой оказался Джон Лоуренс. Брент сбросил с плеча руку Натаниэля.
– Не надо меня трогать.
Такого явно выраженного недовольства джентльмен не ожидал.
– Где мои ангелочки? – спросил старик голосом человека, преодолевшего расстояние намного большее, чем три ярда.
– В месте, которое называется «Catacumbas», – ответил Брент. – Щеголь отправится туда сегодня вечером.
С растрепанной бороды главы семейства сыпался пепел.
– И мы пойдем за ним.
– Да. – Брент надеялся, что отец не станет расспрашивать Щеголя и не узнает ужаснувших его самого деталей.
Старик зашагал прочь, но солнце, затянутое плотными облаками, уже не вернулось.
Брент взглянул на Стромлера.
– Вам бы лучше поспать. Под фургоном прохладнее.
Высокий джентльмен широко зевнул и кивнул.
– Сначала соберу кое-что.
* * *
Брент призвал на помощь брата; они вытащили из фургона черный сундук, перенесли его на другую сторону холма и поставили на попа. Внутри темницы что-то упало.
Ковбой отошел к кустам, вытащил член (который после долгого дня в седле вонял, как перепрелый овощ), оросил треугольные листья и бросил через плечо:
– Вытащи затычку.
– Меня вырвет… И без того голова ходуном ходит, и во рту кислятина.
– Пропади ты пропадом со своим виски. – Брент застегнул штаны и подошел к брату. – Еще раз увижу с фляжкой – надаю так, что себя не узнаешь.
– Силенок не хватит.
– Всегда хватало.
– Раньше, когда мы были помоложе, – да, хватало. До того, как ты стал гуртовщиком. Теперь я вырос и понимаю, что и как. Знаю, кто я и кто ты. – Стиви самодовольно ухмыльнулся.
Бренту выражение на лице брата не понравилось.
– И кто же, по-твоему, я?
– А ты поди да спроси свою бывшую невесту. Поинтересуйся у Джейни Дилл, что такое…
