Цинна возвращается домой, и начинается чудо. Знать приглашает его на пиры. Но только он знает, что заплатил за славу дорогой ценой – ложью. Весь его жизненный опыт – миф, ведь даже его путешествие – иллюзия, все рассказы о нем – ловкая выдумка с целью доказать римлянам, что он достоин Камиллы. Все только кажется настоящим, мы же видим только тени. Цинна завидует успехам Августа, но жаждет еще большей империи: «Раньше я говорил себе, что никто на свете, даже Платон, не может познать бесконечное разнообразие цветов и деревьев, существующих в мире, но теперь я разгадал эту тайну. Я прислушивался к своим ощущениям: страху, голоду, холоду, усталости. Вам этого не понять, ведь вы живете в прекрасных дворцах, ни в чем не нуждаетесь. Я ел ящериц, змей, кузнечиков; и я дорожил этой пищей, относился к еде как к ритуалу, желал изменить свое отношение к миру».
Как Цинна ни пытался, он не смог найти ответа на свой вопрос. «Я все потерял, окружающий мир стал пустым и бесчеловечным. Чтобы заполнить эту бесконечную пустоту, я читал Эсхила и Софокла. Но я так этим пресытился, что теперь больше не испытываю восторга в театре. Каждая реплика героя напоминает мне о пыльной тропинке, выжженной траве, засыпанных песком глазах». Последние сцены второго акта обостряют конфликт между Августом, Цинной и Камиллой. Сестра императора восхищена своим возлюбленным, который никак не может объяснить ей, как фальшивы были его истории: «Я сделал все, чтобы объяснить простоту и пустоту всего, что происходило, но слова мои незамедлительно превращались в “рассказ путешественника”, потому что она была ослеплена и пребывала в мечтах, для чего не было никаких оснований: та же земля, те же травы». Камилла противится такому отношению, она знает, что возлюбленный потерял к ней интерес, его чувства притупились. Любимая женщина стала для Цинны своеобразным символом его взаимоотношений с римским обществом. Август со страхом слышит, что Цинна заговорил голосом орла. Но он не может повернуть время вспять. Слишком много политических интересов связано с ритуалом апофеоза императора, и он восстает против идеи о том, что человеческие деяния недостаточны, и в этом он найдет свою гибель и свою награду.
Третий акт начинается с бедствия; накануне церемонии весь Рим только и говорит о божественном императоре. Во дворец Августа сбегаются животные, стены окутывают растения. Город постепенно разрушается, исчезает, сливаясь с природой. Камилла расстается с Цинной, хотя для воина эти отношения изначально были обречены на гибель. Он винит в этом Августа. В сравнении с полноценной жизнью в обществе общение с природой становится скучным и неинтересным. Но Цинна пытается отстоять свою индивидуальность: «Это ничто, я знаю, но это ничто и дорого мне, потому что я выбрал его». Мысль о том, что Август, став богом, сможет примирить природу и общество, для Цинны невыносима. Великое самоотречение Августа, оплатив торжество природы, принесет преимущества обществу. Он убьет императора, и выбор, который он сделал, неотвратим.
В этот момент Август зовет Цинну на помощь. Как остановить время, прекратить происходящее? Ведь он бессилен теперь что-либо сделать. В переломный момент друзья находят решение проблемы: Цинна убьет Августа, как он того и хотел. Но отныне они оба станут бессмертными. Образ императора навсегда останется в книгах, произведениях искусства, в живописи и скульптуре. Цинна обретет бессмертие цареубийцы, войдя в историю бунтарем.
Я не знал, как закончить пьесу, последние сцены не были дописаны. На мой взгляд, развязка должна быть связана с образом Камиллы. Вспомним ее первые чувства. Она должна убедить брата, что он неразумно ведет себя, что Цинна, в большей степени, чем орел, провозвестник воли богов. Для Августа это политический вопрос. Если бы он солгал Цинне, боги тоже оказались бы обманутыми. Нужно было, чтобы Август не посылал Цинну на войну, защитил своего друга и этим заслужил куда большую славу. Но Цинна не пошел бы на это. Император следует своему изначальному замыслу, ему удается осуществить заветную мечту: он становится богом, но богом среди людей. Он должен помиловать Цинну, хотя это все равно ничего не изменит.
XXXVIII. Стаканчик рома
Я рассказал о своей пьесе лишь с одной целью: она как нельзя лучше выражает мое тревожное состояние в долгом путешествии, вызванное необычными жизненными обстоятельствами. Это проблема не утратила своей значимости, этнограф должен постоянно совершать выбор, но каким образом он должен разрешить сложившиеся противоречия? Общество, как модель мира, находится в его распоряжении, то есть объект исследования – у него перед глазами: это область его знаний, почему же ученый сосредоточивается лишь на одном социальном явлении, с невероятным постоянством и равнодушием пренебрегает другими, существующими параллельно. Не случайно, что к своему собственному сообществу антрополог редко относится нейтрально. Если бы он был миссионером или занимал административную должность, то его отношение к законам и условностям данной социальной группы можно с легкостью понять и объяснить. Но если он занимается наукой, преподавательской деятельностью, проводит ряд исследований, то, как правило, обстоятельства его жизни складываются таким образом, что в результате он оказывается очень плохо приспособленным к условиям того общества, в котором он родился и вырос. Или не приспособленным вообще.
Принимая правила игры, ученый пытается найти практический способ применения результатов своей деятельности, оправдать свою принадлежность к данной социальной группе, но на самом деле все складывается таким образом, что этнограф просто-напросто использует свое положение, чтобы иметь возможность несколько отстраненно, извне изучать и сравнивать между собой другие социальные группы, и при этом не принадлежать ни к одной из них.
Но если этнограф искренен, он должен задать себе вопрос: верно ли он характеризует то ли иное экзотическое общество? Чем больше он думает об этом, тем значительней кажется проблема. Часто его выводы несправедливы, поскольку то общество, которое он изучает, относится к нему презрительно или враждебно. Образ ученого не соответствует традиционным представлениям, сложившимся в его собственном обществе, он выступает против привычных условий, законов, обычаев. Но если изучаемый социум резко отличается от того, к которому формально принадлежит этнограф, тем с большим почтением он относится к его наиболее консервативным проявлениям.
Так происходит не случайно, это не просто причуда: я знаком с этнографами, которые умеют приспосабливаться к той или иной социальной или национальной среде. Но это не происходит напрямую, здесь уместно говорить о так называемой «вторичной ассимиляции», ученый готов ассимилировать свой социум в исследуемый. К исследуемому обществу эти люди относятся лояльно, если они начинают в чем-то сопротивляться своему собственному социуму, то это потому, что они нашли дополнительную поддержку в другом, потому что постижение своего общества требует постижения всех прочих.
В данном случае мы вновь сталкиваемся с дилеммой: итак, этнограф следует законам развития своей социальной группы, другие сообщества лишь на некоторое время вызывают у него любопытство, сопряженное с постоянным осуждением. И тогда влияние незнакомой культуры на исследователя неизбежно, его объективность неполноценна, поскольку, чтобы иметь возможность безоговорочно следовать законам одного общества, нужно несмотря ни на что отказаться от другого. Таким образом, этнограф поступает точь-в-точь как и те, кто подвергает сомнениям его предназначение и труд.
