Иногда говорят, что антропологи могли появиться только в западном обществе, и уже в этом его великая заслуга. Антропология может ставить какие угодно вопросы, но в этом отношении сомнения неуместны, поскольку тогда нас просто не существовало бы. Есть и обратная точка зрения: что этнография появились на Западе потому, что европейское общество вследствие разочарованности в своей истории и культуре и угрызений совести по отношению к другим надеялось при изучении других цивилизаций столкнуться с теми же недостатками или объяснить собственные ошибки в ходе исторического развития. Но даже если сопоставление западной цивилизации с другими (современными или исчезнувшими) и приведет к выявлению ошибок ее исторического развития, то же самое ожидает в будущем и другие общества, с которыми происходит сравнение. Так недостатки общего характера просто ничто в сравнении с социальным людоедством, к которому мы сами причастны. Если этнография оказывается не в состоянии занять объективной позиции относительно своей цивилизации или же объявляет себя непричастной к существующему в обществе злу, то это происходит вследствие неопределенности ее существования до тех пор, пока мы не попытаемся искупить его. Другие общества причастны к тому же самому первородному греху, но им далеко до нас в этом отношении, и к тому же они находились на низшей ступени эволюции. Сошлюсь только на один пример из области американистики: ее открытая рана – общество ацтеков.
Их маниакальная одержимость кровью и пытками стала уже универсальной характеристикой, но лишь сравнение позволяет нам определить их случай как чрезвычайный, хотя столь же правомерно объяснить его необходимостью преодоления страха смерти. Их одержимость дополняется нашей: они были вовсе не одиноки в своем беззаконии, потому что без нас некому было осознать его чрезмерность.
И даже подобное наше самообличение никогда не приведет к тому, что мы признаем превосходство той или иной цивилизации прошлого или будущего, в какой бы точке времени и пространства она ни существовала, над нашей. Это было бы огромной несправедливостью: для того, чтобы не ощутить себя членами общества-победителя, мы должны были бы постоянно сознавать его невыносимость и осуждать его. Мы осудили бы его по тем же самым причинам, по которым находим ряд недостатков в его развитии сегодня. Возможно, здесь кроется причина того, что антропология стремится обличить все формы общественного устройства, которое в купе с властными структурами искажает естественное состояние. «Остерегайтесь того, кто пришел установить порядок», – писал Дидро, это был один из его принципов. Он изложил «краткую историю» человеческого общества следующим образом: «Некогда существовал человек естественный; внутрь этого человека ввели искусственного человека; и в пещере он начал бесконечную войну, которая длится всю жизнь». Эта теория абсурдна.
Говоря о человеке, мы имеем в виду его способность к речевой деятельности, а если рассуждать о речевой деятельности, то возникает идея о человеческом обществе. Полинезийцы из Бугенвиля (свою теорию Дидро излагает в «Дополнении к “Путешествию” Бугенвиля») жили в обществе, ни в чем не уступавшем нашему. Но говоря об этом, мы уходим в сторону от этнографического анализа, ведь эта философская теория не предмет нашего исследования.
Занимаясь изучением этого вопроса, я пришел к выводу, что только Руссо смог верно ответить на него; этот философ недооценен в наши дни, его работы недостаточно известны, он незаслуженно позабыт и подвергся нелепым обвинениям за то, что прославлял естественное состояние человечества (можно представить себе тот ужас, который испытывал от этой теории Дидро), хотя он утверждал обратное. Руссо был единственным мыслителем, который показал, как можно разрешить ряд существенных противоречий, не идти на поводу у своих противников. Он в большей мере этнограф, чем философ: хотя он никогда не бывал в дальних странах, для человека того времени его исследования очень подробны, он оживляет свои рассуждения (в отличие от Вольтера) любопытными заметками, полными любви к крестьянским обычаям и народной мысли. Руссо – наш учитель, наш собрат, мы оказались так неблагодарны по отношению к нему; каждая страница этой книги могла бы быть посвящена этому философу, но подобное выражение признательности недостойно памяти великого человека.
Этнограф вынужден так или иначе впадать в крайности, поэтому всякий раз приходится делать отступления, а затем возвращаться к прежнему разговору, прерванному новой мыслью; работа над «Рассуждением о происхождении неравенства» была прервана созданием «Общественного договора», в ходе которого возник замысел «Эмиля…» Благодаря этому мы узнали, как, уничтожив прежние порядки, можно открыть принципы, которые позволяют построить новый порядок.
Руссо не совершил ошибки Дидро, он никогда не идеализировал естественного человека. Философ не сопоставлял природное и общественное состояние, он знал, что последнее присуще человеку, но оно влечет за собой зло; единственная проблема состояла в том, чтобы выяснить, изначально ли зло присуще государству. Таким образом, получается, что пороки и преступления составляют несокрушимую основу человеческого общества.
Этнографическая наука пытается ответить на этот вопрос двумя способами. Во-первых, она утверждает, что истоки человеческого общества находятся вне нашей цивилизации: из всех, на сегодня известных, она более всего от них удалена.
Во-вторых, выделив ряд общих черт в развитии различных цивилизаций, можно сложить единый прообраз человеческого общества, который, разумеется, не воспроизводится всякий раз и изменяется в ходе истории, но на него и должен ориентироваться исследователь. Руссо полагал, что уклад эпохи неолита (как бы мы назвали его сегодня) – это наиболее близкий человечеству прообраз. С этим можно соглашаться или нет. Я склоняюсь к тому, что Руссо был прав. В эпоху неолита человек изобрел многое из того, что необходимо для поддержания его безопасности. Мы уже видели, почему письменность не стоит причислять к ряду его достижений. Утверждение о том, что она является обоюдоострым оружием, вовсе не означает пристрастия к примитивизму, и это подтверждает современная кибернетика. В эпоху неолита человек научился бороться с голодом и холодом, у него появилось свободное время для размышлений; несомненно, ему еще не удается справиться со многими болезнями, но здесь дело не только в незнании законов гигиены, просто действовал другой механизм поддержания демографического равновесия: эпидемии, которые обеспечивали должный демографический баланс, были не страшнее голода и войн, занявших это место позднее.
В эти мифические времена человек был не более свободен, чем сегодня, рабом его делало одно то, что он был человеком. Он был почти не властен над силами природы, он спасался тем, что предавался мечтам и грезам. Впоследствии они превратились в научные рассуждения: познавая мир, человек приобретал власть над ним; но оказавшись у нас в руках (если так можно выразиться, с «прямой передачи» Вселенной), эта власть сделала нас слишком гордыми, мы постепенно осознали, что человечество очень прочно связано с внешним миром, он сильно воздействует не только на наш образ жизни, но и наши мысли. Выходит, что мы оказались в плену у молчаливой Вселенной, стали ее рабами?
Руссо имел все основания полагать, что для нашего блага было бы лучше, если бы человечество держалось «золотой середины между беспечностью первобытного состояния и тем деятельным образом жизни, к которому приводит нас тщеславие», это состояние было «самым лучшим для человека», выйти из него можно было только по «роковому стечению обстоятельств», этим исключительным явлением (оно было бы единственным в своем роде, хотя и несколько запоздалым) стало зарождение механической цивилизации. Очевидно, что это промежуточное состояние никак не сопоставимо с первобытным, оно предполагает, что человечество уже чего-то достигло. Никакое из вышеописанных обществ не является идеальным, даже «общество дикарей, которое своим существованием доказывает, что человеческий род должен оставаться именно таким, каким был создан».
