Мусульманское братство основано на традициях исламской религии и культуры, оно совершенно не имеет экономической и социальной подоплеки. Так как бог един для всех, то богатый правоверный должен разделить свою хука с уличным уборщиком. Знатный мусульманин признает нищего за брата и воспринимается как брат, поскольку оба по-братски понимают, что неравны. Может быть, поэтому и возникли два любопытных социологических типа: мусульманин-германофил и немец-исламист, если бы военным была близка религиозная мысль, они, несомненно, склонились бы к исламу, поскольку он предполагает неукоснительное следование уставу (необходимо молиться пять раз в день, причем каждая молитва состоит из пятидесяти поклонов), любовь к мелочам, безупречную чистоту (ритуал омовений), скученность мужчин в духовной сфере и в отправлении естественных потребностей, отсутствие женщин.
Мусульмане столь нерешительны, сколь деятельны, они запутались сами в себе, в своих неоднозначных ощущениях, их поведение сублимировано, поскольку они пытаются восполнить свою мнимую неполноценность и проявляются как завистники, гордецы, герои, именно такие мысли возникают у нас в связи с понятием «арабского национального характера». Однако ни традиции, сложившиеся в ходе истории, ни религиозное учение не объясняют, почему мусульманин так дорожит своим сообществом, стремится быть своим среди своих, ведь цивилизация Пакистана родилась из маленького кочевого племени (в языке урду есть очень меткое слово для выражения этого понятия – «табор»).
Это удивительное явление общественной жизни говорит о кризисе национального самосознания, поскольку миллионы людей были поставлены перед выбором, чтобы жить в мусульманском обществе, им надо было бросить семью, уйти с работы, забыть о планах на будущее, покинуть родные земли, на которых жили их предки, и все это только потому, что эта цивилизация способна подарить им спокойствие и уверенность. Философия ислама основана не столько на божественном откровении, но в большей мере на потере связи с окружающим миром. Мусульмане не признают, что нетерпимы в религиозном отношении, особенно ярко это проявляется на фоне буддийского доброжелательства и христианского стремления к диалогу. Нетерпимость часто свойственна правоверным на бессознательном уровне, поскольку они не то чтобы пытаются обратить другие народы в свою веру, но не признают (что еще более опасно) существование иных культур, только потому что они – иные. Ограждая себя от оскорблений и сомнений, они вынуждены «уничтожить» иноверца, поскольку он неправильно думает и ведет себя по-другому. Образ истинного правоверного, враждебного настроенного к иноверцам, в действительности противоречит законам, но они с этим никогда не согласятся, поскольку тогда им придется признать существование других религий.
XXXX. Посещение кионга
Я четко осознаю, почему знакомство с исламской культурой вызвало во мне досаду: она напомнила мою родную цивилизацию, ислам – это Запад Востока. Более того, мне нужно было погрузиться в мир ислама, чтобы понять, что французское мышление находится в опасности. Признаться, я испытываю горькие чувства по отношению к мусульманскому образу мыслей, поскольку теперь я не могу не думать о том, что Франция стоит на пути к исламу. Я обратил внимание на ряд здешних явлений, очень напоминающих европейские тенденции: книжное отношение к реальности, утопический дух и упрямое убеждение, что достаточно разрешить проблему на бумаге и она сама собой перестанет существовать. Находясь на позициях юридического и формалистического рационализма, мы строим такой образ мира и социума, в котором все трудности преодолеваются путем логических ухищрений, и не можем признаться себе в том, что мир уже не таков, каким мы привыкли его считать. Подобно мусульманской цивилизации, которая по сей день живет прошлым, в созерцании общества, существовавшего шесть-семь веков назад и для решения проблем которого были найдены способы, эффективные в то невозвратимое время, мы также не можем преодолеть в своем сознании ограниченность мышления, свойственного ушедшей полтора столетия назад эпохе. Тогда мы еще могли понимать ход исторического процесса, но так продолжалось недолго, поскольку император Наполеон – западный Мухаммад – потерпел поражение в том, в чем настоящий Пророк одержал победу. Францию времен Революции постигла та же участь, что и в свое время мусульманский мир: разочарованные революционеры стали консерваторами, вспоминающими с ностальгией о тех событиях, которые некогда заставили их превратиться в бунтарей.
В отношении к цивилизациям и культурам, еще зависящим от нас, мы находимся в плену у того же противоречия, от которого страдает отношение ислама к окружающему его миру. Мы не представляем, чтобы законы нашего общества, сложившиеся во время «золотого века» европейской цивилизации, не почитались другими народами до такой степени, что они готовы были бы отказаться от собственных правил и норм, мы надеемся на признательность за придуманную нами систему ценностей. Врелигиозном отношении мы нетерпимы так же, как мусульмане, которые, впервые на Ближнем Востоке выступив за свободу вероисповедания, не смогли смириться с существованием других конфессий, не понимая нежелания других народов обращаться в ислам, обладающий среди прочих преимуществ еще и тем, что проповедует уважительное отношение ко всем остальным религиям. Все это парадоксально потому, что когда мы спорим с мусульманами, то обе наши цивилизации имеют единый духовный контекст, некий общий смысл и, следовательно, множество общих черт в развитии, и именно поэтому наши культуры и невозможно не противопоставить. В международном плане мы можем прийти к согласию, поскольку речь идет об интересах двух различных противостоящих буржуазных элит. Но даже если бы все сорокапятимиллионное французское население открыло свои двери и позволило, чтобы двадцать пять миллионов в основном неграмотных мусульман на равных правах въехали в страну, это выглядело бы не более отчаянно, чем в случае с США, которые перестали быть далекой окраиной англосаксонской цивилизации, когда сто лет назад жители Новой Англии разрешили самым нищим слоям общества иммигрировать из беднейших районов Европы. Они выдержали огромный, обрушившийся на них поток людей и одержали победу – на кон было поставлено нисколько не меньше, чем то, на что мы никак не можем решиться сегодня.
Но пойдем ли мы однажды на подобный риск? Способны ли два увязших в прошлом социума объединиться и изменить ход событий? Спасет ли это нас или же станет причиной нашего окончательного поражения? Но ведь мы увеличим число прежних неудач, стремясь расширить сферу влияния Старого Света, мы изменяем временные границы и возвращаемся в состояние духовного оскудения, в котором западная цивилизация пребывала в течение десяти-пятнадцати столетий, полагая себя центром всего мира. В буддийских монастырях Таксилы, глядя на множество воздвигнутых под греческим влиянием статуй, я понял, что у нас есть еще шанс остаться единым сообществом, которым был Старый Свет, возможно, у нас совсем другая участь, вопреки позициям ислама, разделяющим Запад и Восток. Не будь этой границы, две части света, пожалуй, не утратили бы связи с общей почвой, куда уходят их корни.
Разумеется, и ислам, и буддизм по-разному проявляют свое отношение к пространству Востока, тем самым они противостоят и внешнему миру, и друг другу. Чтобы понять, как взаимодействуют эти цивилизации, не стоит сравнивать их в историческом контексте в период сосуществования, ведь ислам в своем развитии прошел пять столетий, а буддизм пережил около двадцати. Принимая во внимание это несоответствие, необходимо изучать их в период расцвета, хотя буддийская культура оставалась прекрасной и свежей как на самых ранних этапах в период создания древнейших памятников, так и сегодня в своей скромности и простоте.
