Как только ступаешь на одну из этих городских троп, которые извиваются между холмами, все вокруг начинает обретать вид предместья. Если Ботафого, в конце проспекта Рио-Бранко, еще поражает роскошью, то после Фламенго возникает ощущение, что ты в Нейи, а ближе к туннелю Копакабаны словно оказываешься в Сен-Дени или Ле Бурже двадцатилетней давности, таким мог быть наш пригород до войны 1914 года. В Копа-кабане, сегодня ощетинившейся небоскребами, я обнаружил всего лишь провинциальный городок со своей торговлей и лавочками.
Последнее воспоминание о Рио, которое датируется моим окончательным отъездом, связано с отелем на склоне Коркова-до, в котором жили мои американские коллеги. Поднимались мы туда на фуникулере, наскоро установленном среди осыпей и похожем то ли на гараж, то ли на горный приют с передаточными механизмами: что-то вроде Луна-парка. Все это чтобы, преодолев грязные и каменистые пустыри, местами почти отвесные, достичь на вершине холма маленькой резиденции имперского периода, одноэтажного дома terrea, отделанного орнаментами из искусственного мрамора и штукатуркой цвета охры. Обеды проходили на плоской крыше, преобразованной в террасу, парящую над беспорядочным множеством бетонных зданий, домишек и городских конгломератов. В глубине, вместо заводских труб, что было бы вполне ожидаемым завершением этого причудливого пейзажа, сияло тропическое море, в отблесках неестественно яркого лунного света.
Я возвратился на борт. Корабль снялся с якоря и, сверкая всеми огнями, вышел в открытое море. К вечеру разразилась гроза, и молнии вспарывали море, как брюхо животного. Луна пыталась скрыться за лохмотьями туч, из которых ветер собирал мозаику в виде зигзагов, крестов и треугольников. Причудливые фигуры будто светились изнутри – словно северное сияние на черном фоне тропического неба. Время от времени через эти туманные видения проглядывала часть красноватой луны, которая проплывает, возвращается и исчезает, как блуждающий тревожный фонарь.
X. Переход через Южный тропик
Побережье между Рио и Сантусом – это тропики, о которых можно только мечтать. Береговая гряда, которая достигает в одной точке высоты в 2000 метров, спускается в море и разрезает его на островки и бухточки. Дюны из мелкого песка в окружении кокосовых пальм или влажных лесов, переполненных орхидеями, наталкиваются на глыбы песчаника или базальта, которые преграждают им путь в любом направлении, кроме моря. Маленькие гавани, разделенные сотней километров, дают приют рыболовам в каменных домах XVIII века, некогда построенных судовладельцами, капитанами и вице-губернаторами, а теперь полуразрушенных. Анградус-Рейс, Убатуба, Парати, Сан-Себастиан, Вила-Велья – сюда стекались золото, алмазы, топазы и хризолиты, добытые в Минас-Жерайс, «главной шахте» королевства, успешно достигая цели после долгих недель путешествия по горам на спинах мулов. Когда пытаешься отыскать следы тех троп вдоль горных водоразделов, трудно представить, насколько интенсивными были эти перевозки, – ведь они питали целый промысел по добыче подков, потерянных животными.
Бугенвиль описал меры предосторожности, которыми сопровождались добыча и транспортировка. Добытое золото должно было передаваться в дома Фонда, находящиеся в каждом округе: Риу-дас-Мортисе, Сабаре, Серра-Фриу. Там взимали королевскую пошлину, и то, что причиталось добытчикам, было уже переплавлено в слитки с отметкой веса, названием, номером и королевским гербом. Центральная контора, расположенная на полпути между шахтами и побережьем, проводила регистрацию. Лейтенант с командой в пятьдесят человек предварительно изымали пошлину в пятую долю стоимости, дорожную пошлину с каждого человека и животного. Эта пошлина делилась между королем и командой. И не было ничего удивительного в том, что караваны, приходя из шахт и обязательно проходя через этот контрольный пункт, бывали «задержаны и обысканы по всей строгости».
Затем частные лица сдавали золотые слитки в Монетный двор Рио-де-Жанейро и получали их стоимость в чеканной монете – полудублонах достоинством в восемь испанских пиастр. С каждого полудублона король имел прибыль в один пиастр на лигатуре и монетной пошлине. И Бугенвиль добавляет: «Монетный двор… один из лучших; он снабжен всем необходимым оборудованием, обеспечивающим максимальную скорость работы. Поскольку золото поступает с приисков в то же время, когда приходят флотилии из Португалии, нужно ускорять работу монетного двора, и монеты чеканятся с поразительной быстротой».
Что касается алмазов, система учета была еще строже. Предприниматели, рассказывает Бугенвиль, «обязаны предоставить точный отчет о найденных алмазах и передать их в руки интенданта, назначенного самим королем. Этот интендант тут же кладет их в шкатулку, обитую железом и запирающуюся на три замка. Один из ключей находится у него, второй у вице-короля и у провадора королевской казны – третий. Эта шкатулка убирается в другую, на которую ставят свои печати три вышеупомянутые персоны и в которой хранятся три ключа от первой. Вице-король не имеет права заглядывать в нее. Он все кладет в ящик и, опечатав замок, отправляет его в Лиссабон. Открытие ящика происходит в присутствии короля, который выбирает понравившиеся ему алмазы и выплачивает предпринимателям их стоимость на основе тарифа, установленного договором».
Об этой напряженной деятельности, которая только за 1762 год принесла на перевозке, проверке, чеканке и отправке сто девятнадцать арробов золота, то есть больше полутора тонн, ничего больше не напоминает на всем протяжении всего райского побережья, кроме нескольких величественных и нелюдимых фасадов в глубине его бухточек: о стены, к которым когда-то причаливали галеоны, теперь бьются волны. Кажется, что в эти величественные леса, девственные бухты, обрывистые скалы спускались с высоты плато лишь редкие босоногие индейцы, и не было там мастерских, где всего две сотни лет назад наспех ковали судьбу современного мира.
Пресытясь золотом, мир изголодался по сахару, но сахар требовал рабского труда. Истощение приисков (которому предшествовало опустошение лесов, служивших топливом для тиглей), отмена рабства и, наконец, растущий мировой спрос обращают деловой интерес Сан-Паулу и его порта Сантус в сторону кофе. Из желтого, потом белого золото становится черным. Но, несмотря на все преобразования, превратившие Сантус в один из международных торговых центров, это место сохранило таинственную красоту. Пока корабль медленно пробирается между островов, я переживаю первое потрясение от тропиков. Мы плывем по зеленому руслу. Протянув руку, можно дотронуться до этих растений, к которым Рио приблизиться не позволял, заперев их в своих забравшихся на холмы оранжереях. А в более скромной обстановке это стало возможным.
Районы, прилегающие к Сантусу, затопленная равнина, изрезанная лагунами и болотами, изборожденная реками, проливами и каналами, с размытыми влажным перламутровым туманом очертаниями, кажутся землей первых дней творения. Ее покрывают банановые плантации самого молодого и самого нежного зеленого цвета, который только можно себе представить, более сочного, чем зеленое золото джутовых полей в дельте Брахмапутры, с которыми они слились в моей памяти; но эта нежность одного оттенка и его тревожная грациозность в сравнении с безмятежной пышностью другого способствуют созданию первородной атмосферы. В течение получаса мы едем среди банановых плантаций – скорее громадных растений, чем малорослых деревьев. Их сочные стволы завершаются изобилием упругих листьев над стопалой кистью, выходящей из огромного розовато-каштанового лотоса. Далее дорога поднимается на восемьсот метров над уровнем моря до вершины сьерры. Как и повсюду на этом берегу, крутые склоны защитили от посягательств человека девственный лес, настолько разнообразный, что найти подобный можно, лишь преодолев многие тысячи километров к северу до бассейна Амазонки. Пока автомобиль взвывает на поворотах, которые напоминают уже не «шпильки», а скорее витую спираль, сквозь туман, который возвышается над нами высокой горой, я успеваю разглядеть деревья и растения, расположенные ярусами словно музейные образцы.
