В Сан-Паулу в январе дождь не «идет», он рождается из окружающей влажности, как будто испарения воды, пропитывающей все, материализуются в водяные жемчужины, медленно проскальзывающие сквозь пар, из которого они возникают. Это не «полосатый» европейский дождь, а бледное мерцание маленьких водяных шариков, падающих во влажную атмосферу: водопад прозрачного консоме в тапиоку. Этот дождь кончается не с уходом тучи, а тогда, когда неподвижный воздух с помощью дождевой пункции, избавляется от избытка влаги. Небо проясняется и кажется бледно-голубым среди светлых облаков, пока горные потоки бегут по улицам.
На северной вершине велась грандиозная стройка авениды Сан-Жуан, многокилометровой магистрали, которую начинали прокладывать параллельно Тиете, следуя маршруту старой дороги с севера к Иту, Сорокабе и богатым плантациям Кампинаса. Зацепившись своим началом за шпору, проспект спускался в развалины старинных кварталов. Сначала он оставлял справа улицу Флоренсио де Абреу, она вела на вокзал, между сирийскими рынками, снабжавшими всю внутреннюю часть города барахлом, и тихими мастерскими шорников и обойщиков, где продолжалось – надолго ли? – производство высоких седел из тщательно выделанной кожи, лошадиных попон с бахромой из толстых хлопковых прядей, конской упряжи, украшенной чеканным серебром – все это предназначалось для плантаторов и батраков из ближайших сел. Затем проспект, переходя к подножию небоскреба – тогда единственного и недостроенного – розового Предиу-Мартинелли, пересекал Камиуш-Элишеуш, некогда местожительство богачей, где виллы из крашеного дерева разрушались среди эвкалиптов и манговых деревьев. Популярная Санта-Ифижения была окружена кварталом с лачугами, на надстроенных антресолях которых девушки окликали клиентов из окон. Наконец, окраины города были поделены на земельные участки мелкой буржуазии Пердисеша и Агуа-Бранки, постепенно теряющиеся на юго-западе, где зеленел аристократический холм Пакаэмбу.
К югу терраса продолжает подниматься; скромные улицы взбираются на нее, соединяясь на вершине, на рельефном хребте, авенидой Паулиста, которая проходит мимо когда-то роскошных резиденций миллионеров прошлой половины века, построенных в стиле игорных или курортных домов. В самом конце, к востоку, проспект нависает над равниной и новым кварталом Пакаэмбу, где кубические виллы строятся в беспорядке вдоль извилистых улиц, припудренных сине-фиолетовым цветом палисандровых деревьев, между покатыми газонами и насыпями охряной земли. Но миллионеры покинули авениду Паулиста. Следуя за разрастающимся городом, они спустились на юг холма, к тихим кварталам с петляющими улицами. Их резиденции в калифорнийском стиле из слюдяного бетона, с балюстрадами из кованой стали угадываются в глубине стриженых парков, среди деревенских рощ, которые постепенно занимают участки богачей.
Коровы пасутся у подножия бетонных зданий, квартал возникает как мираж, проспекты с роскошными резиденциями с обеих сторон заканчиваются оврагами, где стремительные мутные потоки несутся между банановыми деревьями, будучи одновременно источником и стоком для саманных лачуг за бамбуковым плетнем. Здесь обитает то же чернокожее население, которое в Рио загнано на вершину холмов. По склонам бегают козы.
В городе есть удивительные районы, способные совместить несовместимые стороны здешней жизни. У обрывистого берега Аньянгабажу, через которую перекинут мост – одна из главных городских магистралей, – в низине раскинулся парк в английском стиле с лужайками, статуями и беседками, а вдоль вертикальной линии склонов возвышаются внушительные здания городского театра, отеля «Эспланада», автомобильного клуба, представительства канадской компании, которая обеспечивает освещение и транспорт. Их причудливые громады сгрудились и застыли в беспорядке, словно стадо гигантских млекопитающих, собравшихся вечером вокруг источника, готовых к схватке и на несколько мгновений застывших в нерешительности: они обречены нуждой более насущной, чем страх, на время смешаться с враждебными видами. Фазы животной эволюции протекают в гораздо более медленном темпе, чем фазы городской жизни. Если бы мне сегодня представилась возможность вновь посетить это место, я смог бы констатировать, что пестрое стадо домов исчезло, затоптанное более мощным и более однородным нашествием небоскребов, обосновавшихся вдоль рек, запертых под асфальтом автострады.
Под защитой этой каменной фауны, элита Сан-Паулу, подобная своим любимым орхидеям, представляла флору, беспечную и более экзотическую, чем ей воображалось. Ботаники выяснили, что тропические виды имеют больше разновидностей, чем виды умеренных зон, но платой за это разнообразие порой является немногочисленность особей одного вида. Местные сливки общества, grao fino, довели эту специализацию до крайности.
Малочисленное высшее общество четко распределило роли. Все занятия, вкусы, достойные внимания диковинки современной цивилизации представлены там в единственном экземпляре. Наши друзья были скорее не личностями, а функциями, значимость которых в списке определялась их исключительностью. Среди них были: католик, либерал, легитимист, коммунист; или, на другом уровне: гастроном, библиофил, любитель породистых собак (или лошадей), старинной или современной живописи; а также местный эрудит, поэт-сюрреалист, музыковед, художник. Они не стремились углубить свои знания в выбранной области. Если два человека, по ошибке или из зависти, занимали одну и ту же нишу или же различные, но близко расположенные, единственной их заботой было уничтожить друг друга, и в этом они проявляли упорство и явную жестокость. Зато между соседними «владениями» царило полное согласие: вели интеллектуальные беседы, раболепствовали друг перед другом – каждый был заинтересован не только в оправдании своей роли, но еще и в совершенствовании этого социального менуэта, в исполнении которого общество Сан-Паулу находило неисчерпаемое наслаждение.
Нужно признать, что некоторые роли исполнялись с необычайной виртуозностью, благодаря сочетанию врожденной удачливости, природного обаяния и приобретенной ловкости, которые делали таким восхитительным и в то же время таким бесплодным постоянное вращение в свете. Но необходимость распределения всех ролей, которое позволит усовершенствовать замкнутую социальную среду и блестяще отыграть грандиозный спектакль цивилизации, имела следствием несколько парадоксов: коммунист оказался богатым наследником местного феодала, а чопорное общество все же разрешило одному из своих членов, но только одному – чтобы не лишиться передового поэта, – вывести в свет молодую любовницу. В самом крайнем случае допускалось совмещение функций: криминалист был одновременно дантистом, который ввел в судебную практику использование слепка челюстей вместо отпечатков пальцев как метод установления личности; монархист посвятил себя коллекционированию образцов посуды всех королевских семей мира: стены его гостиной были полностью увешаны тарелками, незанятым оставалось только место, отведенное под сейф, в котором он хранил письма королевских фрейлин, выказывавших интерес к его бытовым увлечениям.
Эта «селекция» в высших кругах была неразрывно связана с энциклопедическим аппетитом общества. Просвещенная Бразилия пожирала работников физического труда, считая его вульгарным. Вместо того чтобы кичиться непревзойденным авторитетом Франции за границей, нашим министрам хватило мудрости осознать это. Начиная с этой эпохи, увы, благодаря не столько богатству и оригинальности слабеющей научной мысли, сколько таланту отдельных наших ученых, стало возможным решение трудных задач, которому они скромно способствовали. В этом смысле любовь, принесенная Южной Америкой во Францию, зависела отчасти от тайного соглашения, продиктованного скорее стремлением потреблять и облегчить потребление другим, чем производить. Великие имена Пастер, Кюри, Дюркгейм принадлежали прошлому, достаточно близкому, чтобы послужить гарантией значительного кредита; мы же не представляли такого интереса и могли рассчитывать лишь на мелкие монеты, которые эта расточительная клиентура сочтет нужным потратить на инвестирование. Мы можем только освободить ее от утомительного исполнения неприятных обязанностей.
