Я гостил у одного молодого преподавателя, который жил со своим деверем, исполняющим хозяйственные поручения, ребенком, за которым присматривала няня, и женой, отказавшейся от покрывала pardah, но тихой и запуганной. Муж, желая обратить внимание на недавно пожалованную ей свободу, одолевал ее своим сарказмом, жестокость которого поражала не только ее, но и меня. Чтобы я, как этнограф составил список, он заставлял ее вынимать белье воспитанницы-пансионерки. Он был готов раздеть ее, стремясь дать залог дружбы Западу, которого не понимал.
Таким образом, я наблюдал, как на моих глазах возникал образ Азии, с городками блочных домов для рабочих, где не стало и намека на экзотику, где после продолжительного, в 5000 лет, перерыва наконец достигли тусклого, практичного стиля жизни, который, возможно, был изобретен здесь в третьем тысячелетии до нашей эры, а теперь распространился по всей территории и укоренился в Новом Свете. В наши дни прогрессивное развитие ассоциируется у нас только с Америкой, однако после 1850 года прогресс продолжил свой путь на запад, охватил Японию и теперь, обойдя весь мир, возвратился туда, откуда пришел.
В одной из многочисленных долин Инда я шел по следам древнейшей культуры Востока, которые не смогли уничтожить ни столетия, ни пески, ни наводнения, ни вторжения ариев. Мохенджо-Даро, Хараппа – осколки и кирпичи, превратившиеся в драгоценные камни. Какое удивительное зрелище представляют собой эти древние шахтерские поселки! Аккуратно проложенные улицы сходятся под прямым углом. Рабочие кварталы с одинаковыми жилищами. Производственные мастерские для помола муки, литья металла и чеканки монет, производства глиняной посуды, осколки которой легко найти тут же. Городские зернохранилища, которые занимают (так и хочется употребить слово, словно перенесясь во времени и пространстве) несколько «блоков». Здесь есть общественные бани, канализация и водостоки, а жилые кварталы поражают удобством и красотою без излишеств. Нет ни памятников, ни огромных скульптур, лишь скромные безделушки и драгоценности лежат под землей на глубине 10–20 метров. Это признаки искусства, лишенного тайны и строгих законов, служащего только для того, чтобы в полной мере удовлетворить нужды хвастливых и чувствительных богачей. Все это напоминает путешественнику пороки и добродетели больших современных городов, предвосхищает столь распространенные формы быта западной цивилизации. Не только для сегодняшней Европы, но и для Соединенных Штатов Америки – это своеобразная модель.
Можно попытаться представить себе, что круг истории замкнулся. Тогда мы увидим, что городская, промышленная, буржуазная культура, возникшая в городах Индии, по сути ничем особенным не отличается от европейской цивилизации, ведь она также прошла длительный период эволюции и формирования своих собственных принципов (на основе европейских) и теперь должна была в полной мере сравняться с противоположной стороной света. Даже в чертах юного Старого Света уже проступал лик Нового.
Я с подозрением отношусь к внешним различиям и мнимым контрастам, они мало о чем говорят. То, что мы называем «экзотичностью», является всего лишь другим представлением о ритме жизни, формировавшимся в течение многих столетий и временно нам не доступном. Однако эти разные представления могут сосуществовать равноправно, ведь Александр Македонский сумел наладить хорошие отношения и с греческими царями и с теми, кто жил на берегах реки Джума, а империи скифов и парфян тоже сумели найти понимание, и римляне совершали морские к экспедиции к берегам Вьетнама, а монгольские правители отправлялись в дальние походы. Когда Средиземноморье скрылось вдали, а самолет приземляется в Египте, взору открывается удивительная гармоничная картина: смуглые пальмовые рощи, зеленоватая вода (увидев ее, понимаешь, почему эту реку зовут «зеленым Нилом») и светло-коричневый песок с фиолетовым илом. Но особенно поражает вид многочисленных деревушек с высоты птичьего полета. Они не имеют строгих границ и состоят из беспорядочного множества домов и переулков, что так характерно для Востока. Противопоставив все это Новому Свету, испанец, как, впрочем, и англосакс, как в XVI, так и в ХХ столетии посетовал бы на отсутствие четкого геометрического плана, не так ли?
После Египта полет над Аравией представляет собой вариации на одну и ту же тему: пустыня. Поначалу скалы напоминают разрушенные замки из красного кирпича над опаловыми песками. Впрочем, сюжет картины усложняется странными ручейками, сбегающими по высохшим руслам рек, по форме они похожи на поваленные деревья, водоросли или даже кристаллы: вместо того, чтобы слиться в одну реку, ручейки образуют множество мелких ответвлений. Далее земля кажется истоптанной чудовищным животным, которые изнемогло, пытаясь ударами копыт выжать из нее влагу.
Как удивительно нежен цвет этих песков! Говорят, что цвет пустыни – телесный: это кожа персика, чешуя рыбы, отблеск перламутра. В Акабе есть целебная вода неправдоподобно синего цвета, а вот безжизненный, углубляющийся горный массив тает в сизых, переливчатых красках.
Ближе к вечеру пески постепенно покрываются туманом: он сам будто лунный песок припадает к земле на фоне зелено-голубого прозрачного неба. Ни происшествий, ни изменений в пустыне не случается. С наступлением вечера ее очертания расплываются: она превращается в огромную бесформенную розовую массу, чуть более плотную, чем небо. Пустыня остается наедине с собой. Мало-помалу туман берет верх, скрывая все и оставляя лишь ночь.
Едва я успел покинуть Карачи, как мой новый день начинался уже в волшебной и непостижимой пустыне Тар: вдали мелькали небольшие поля, отделенные друг от друга обширными песчаными пространствами. Затем обработанные земли соединяются в череду розоватых или зеленых участков, подобно поблекшим, но очаровательным цветам древнего настенного ковра, потертого от времени и не единожды заштопанного. Да, такова Индия.
Застроенные участки встречаются нечасто, и, хотя не имеют общих для всех узнаваемых форм и цвета, их не назовешь бесцветными или бесформенными. Как бы их ни группировали, они составляют единое целое, это нечто большее, чем просто пространство, кажется, будто над их планом бесконечно долго размышляли – это похоже на географические фантазии Клее. Порядок выглядит диковинным, удивительно изысканным и произвольно свободным, несмотря на постоянное повторение трех элементов в каждой деревне: сетка полей и роща с прудом посередине.
Заход на посадку в Дели на бреющем полете позволил немного поразмыслить о романтической Индии: разрушенные храмы в густых зеленых зарослях. Вода была такой застоявшейся, такой илистой, такой густой, что казалась разлитым маслом. Пролетая над Бихаром, мы поглядели на его скалистые холмы и леса, рядом начиналась дельта: земля была возделана до последнего дюйма, каждая нива походила на драгоценность, зеленое золото, чуть сверкающее в воде, которая питала эти земли, окруженные чудесной изгородью с темными колышками. Нет ни одного голого места, границы закруглены, заборы примыкают друг к другу, поля выглядят словно клетки в живой ткани. Ближе к Калькутте число поселков стало увеличиваться. Словно в муравейнике, хижины громоздились одна над другой в зеленых зарослях, их и без того яркий цвет оттеняла темно-красная черепица некоторых крыш. И едва мы приземлились, как начался проливной дождь.
