Живя в тропической Америке, европеец может разобраться, в чем состоит суть проблем. Он исследует отношения между человеком и природной средой, сами условия человеческой жизни могут предоставить ученому повод к размышлению. Но межличностные отношения не принимают какой-либо особой формы, они не отличаются от тех, с которыми мы привыкли ежедневно сталкиваться. В Южной Азии, напротив, кажется, что находишься за пределами того, что человек вправе требовать от мира и себе подобных.
Кажется, что повседневная жизнь предстает как отрицание общепринятых человеческих отношений. Вам предлагают все, чего вы пожелаете, заявляют об осведомленности во всем, в то время как сами не знают ничего. Таким образом, вы вынуждены с самого начала отрицать наличие у других таких человеческих качеств (хотя на самом деле они, разумеется, существуют), как способность соблюдать обязательства и договоренности. Мальчик-рикша предлагает отвести вас, куда вы пожелаете, хотя знает дорогу еще хуже, чем вы. И как тут не выйти из себя (рикши постоянно путают дорогу и все медленнее тащат повозку) и не сравнить их с вьючными животными, ведь из-за отсутствия у них способности соображать вы не можете воспринимать их иначе?
Еще больше потрясает общий уровень нищеты. Нельзя даже открыто взглянуть на какого-либо прохожего, любое ваше промедление будет воспринято как проявление слабости, как, впрочем, и в том случае, когда вы отреагирует на просьбу подать милостыню. Интонация нищего, взывающего «sa-hib!», удивительно похожа на нашу собственную, когда мы ругаем ребенка – «ну, как же так!», повышая голос и чуть вздыхая на последнем слоге. Этим возгласом нищий будто бы хочет сказать нам: «Да, это же очевидно, разве не больно тебе смотреть на меня, нищего и просящего, разве не должен ты мне уже поэтому? О чем же ты думаешь? Где твоя голова?» И к этому нельзя отнестись беспристрастно, это разрушает все наши представления о том, что значит «просить». Но это всего лишь описание окружающей действительности, отношение нищего ко мне – естественно, словно в этом мире с его причинно-следственными связями просить милостыню так же необходимо, как ее подавать.
Здесь куда проще не признавать законы гуманизма, чем считать их необходимыми. Все то, что лежит в основе межличностных отношений, оказывается обманом, правила этой социальной игры подтасованы, и нет возможности начать сначала. Когда, воспринимая этих несчастных как равных себе, желаешь помочь им, они противятся, считают это несправедливостью: права у них не равные; они отчаянно просят, умоляют, чтобы вы подавили их своим превосходством, ведь по мере того как разрыв, разделяющий вас, растет, они ожидают чего-нибудь все более существенного, чем просто жалких крох (англичане очень точно называют это «bribery»
[8]), и мы еще больше отстраняемся друг от друга. Более того, они сами ставят меня в более высокое положение по отношению к ним с тайной надеждой, что пустяк, о котором они меня просят, превратится хоть во что-то. Они не отстаивают своего права на жизнь. Факт существования уже кажется им незаслуженной милостыней, едва оправданной почитанием, воздаваемым сильным мира сего.
Они совсем не мечтают о том, чтобы быть уравненными в правах. Но обычный человек не может спокойно вынести этого бесконечного давления, этой удивительной изобретательности, всякий раз направленной на то, чтобы неожиданно обмануть вас, чтобы «завладеть» вами, чтобы хоть что-то выманить у вас хитростью, ложью или воровством. И как тут не стать черствым? Итак, их поведение (и случай этот беспрецедентный) сводится лишь к одному – к бесконечному попрошайничеству. Все потому, что их основная позиция по отношению к окружающей действительности заключается в просьбах и мольбах, даже когда они совершают воровство. Все это было настолько невероятно, настолько немыслимо, что я даже не смог скрыть (отчего мне становится немного стыдно) своего замешательства при виде беженцев, окруженных стаей беспрестанно каркающих черных ворон с серым опереньем на шее. Однажды из окон моей гостиницы я слышал, как целый день нищие плакали и стонали у дверей премьер-министра вместо того, чтобы подстерегать обычных постояльцев.
Такие изменения в человеческих отношениях с позиции европейского сознания могут показаться необъяснимыми. Мы полагаем, что противопоставление между классами общества проявляется в форме социальной напряженности или борьбы, направленной на разрешение спорных вопросов двумя антагонистами – это изначальная или идеальная ситуация. Но в данном случае понятие социальной напряженности не имеет смысла. Никакой натянутости в отношениях нет, поскольку сами эти отношения давным-давно исчерпали себя, напряжение лопнуло. Разрыв существует, и отсутствие «счастливой поры», следы которой можно было бы искать, на возвращение которой можно было бы надеяться, приводит к единственному выводу: люди, которых встречаешь на улице, находятся на грани самоуничтожения. Даже лишив себя всего, возможно ли удержать их?
Заметим, что понятие социальной напряженности ничуть не делает менее мрачной общую ситуацию, на фоне которой существует такая напряженность. Напряженность возникает тогда, когда невозможно достичь равновесия внутри самой системы, но если начать с разрушения ее элементов, то ситуация станет необратимой. Необходимо определить источник, нарушивший равновесие, и уничтожить его. Этим источником явилось нищенство. Дело не в том, что возникла ситуация общего презрения, а в том, что выродилось само понятие уважения: вас полагают более значимым, более могущественным, пребывая в полном убеждении, что какое-то минимальное улучшение их нищей жизни возможно лишь как тень несравнимо большего расцвета ваших собственных многочисленных успехов. Как очевидны становятся источники азиатской жестокости! Все эти головорезы, палачи и пытки, все эти полчища хирургов, наносящих смертельные увечья, – не являются ли они всего лишь результатом ужасной игры, дополняя систему самых низких отношений, при которых любой из обездоленных готов сделать что угодно, желая хоть что-то получить взамен? Разрыв между чрезмерной роскошью и чрезмерной нищетой вскоре уничтожит и все человеческое измерение. Таким образом, нам остается лишь вариант такого общества, в котором тот, кто ни на что не способен, живет надеждой на все (как эта мечта характерна для Востока с его гениальными «Сказками тысячи и одной ночи»!), а те, кто требует всего, не отдают ничего.
Неудивительно, что при таких условиях человеческие отношения даже несоизмеримы с теми, которые нам нравится представлять (и часто это всего лишь иллюзия) характерными для западной цивилизации, и в противоположность им расцениваются как бесчеловечные и недоразвитые отношения, подобные тем, которые можно наблюдать во взаимодействии на детском уровне. В некоторых своих проявлениях этот народ с его трагической судьбой кажется нам достаточно инфантильным: начиная с приветливых взглядов и искренних улыбок. Стоит обратить внимание и на равнодушие к своему внешнему облику и местонахождению, пристрастии к безвкусным украшениям и мишуре, наивные и любезные манеры людей, они прогуливаются, взявшись за руки, публично мочатся, присев на корточки, выпускают кольца сладкого дыма из чилимов. Сертификаты и удостоверения обладают для этих людей магическим авторитетом. Они искренне верят, что все возможно, особенно это касается возниц (а также тех, кто пользуется их услугами), которые требуют немедленной и чрезмерной платы, в два или даже в четыре раза превышающей обычную. Однажды губернатор Восточной Бенгалии через своего переводчика спросил у индийцев с плато Читтагонг, измученных болезнями, недостаточным питанием, бедностью и преследованием со стороны коварных мусульман, на что они жалуются. Индийцы думали довольно долго и ответили: «На холод».
