Пока я путешествовал по холмам Читтагонга возле бирманской границы вместе с родным братом одного местного раджи, ставшего чиновником, меня поражало то невероятное усердие, с которым слуги пичкали меня едой: на заре «паланча» – чай с молоком в постель (он появлялся на устилавшем пол плетеном бамбуке, на котором мы спали в индийских хижинах); два часа спустя подавали плотный завтрак, в полдень был обед, в пять часов – традиционное обильное чаепитие и, наконец, ужин. И все это в тех деревушках, где большая часть населения принимала пищу только два раза в день, бедняки ели тыквенную кашу, а более состоятельные добавляли в нее чуть забродивший рыбный соус. Я больше не мог сдерживаться, в большей мере руководствуясь моральными соображениями, чем физиологическими. Моим попутчиком был буддист-аристократ, воспитанный в англо-индийском колледже. Он гордился своим генеалогическим древом, насчитывавшем сорок шесть поколений (что противоречило его очень скромному бунгало, которое он называл дворцом, поскольку еще в школе узнал, что принцы должны жить именно во дворцах). Он был удивлен и даже немного шокирован моей воздержанностью: «Don’t you take five times a day?»
[12] Нет, я не ем пять раз в день, особенно среди людей, погибающих от голода. Никогда не видевший других белых, кроме англичан, мой попутчик засыпал меня вопросами: что едят во Франции? из чего готовят еду? как часто принимают пищу? Я старался все ему объяснить, словно сам был сознательным туземцем, отвечающим на вопросы этнографического исследования, я взвешивал каждое слово, предугадывая, каким потрясением станут для его сознания эти сведения. Существенно поменялось и его представление о мире: после моих рассказов он понял, что белый может быть обычным человеком.
Как же здесь немного нужно для того, чтобы вдруг в любой малости отразилось целое общество! Вот, например, одинокий ремесленник разложил у тротуара свои инструменты и металлические приспособления. Он занят самой незначительной работой, влачит жалкое существование. Но что же он делает? Вот результаты его труда: на кухне под открытым небом куски спрессованного мяса нанизаны на прутья решетки, лежащей поверх горящих углей, молоко кипит в котелке конической формы, листья бетеля насажены на спираль, которая превращает их в ароматную специю, золотистые зерна поджариваются на горячем песке. Вот другой индус. Целый день он носит на продажу миски с турецким горохом, несколько стручков способны заменить ему ложку супа, он ест, присев на корточки, с таким же равнодушным ко всему выражением лица, с каким мгновение спустя он мочится. А вот и бездельники, часами пьющие чай с молоком в небольшой деревянной забегаловке.
Для простого существования здесь нужно совсем чуть-чуть: немного пространства, немного пищи, немного домашней утвари или необходимых инструментов и немного радости, словно живешь в маленьком кармане для носового платка. Зато какая в этом невероятная душевность! Она чувствуется по уличному оживлению, по долгим внимательным взглядам, по добродушным, совсем не язвительным спорам, по учтивым улыбкам, которыми жители награждают иностранцев, в мусульманских странах к этому прибавляется и приветственное «салам» с приложенной ко лбу рукой. Как иначе объяснить себе ту удивительную непринужденность, с которой эти люди занимают свое место во Вселенной? Таким образом, цивилизация, поместившаяся на коврике для молитв, является моделью мира, а начерченный на земле квадрат – все их пространство – становится храмом. Вот они, все эти люди, прямо посреди улицы, где каждый в маленькой вселенной своей витрины невозмутимо занимается своим делом, окруженный мухами, прохожими, сильным шумом: цирюльники, писари, парикмахеры, ремесленники. Чтобы противостоять такому давлению мира, нужны совершенно особенное отношение и сверхъестественная сила. Может быть, именно здесь и кроется один из секретов ислама или другой культурной системы, в которой человек чувствует себя причастным к Богу.
Мне вспоминается одна из прогулок на Клифтон Бич на берегу Индийского океана, неподалеку от Карачи. Преодолев всего километр через дюны и болота, вдруг оказываешься на просторном пляже с темным песком. Тогда он был почти пуст, но как только наступают праздники, его заполняет целый караван повозок, запряженных верблюдами, наряженными еще краше своих хозяев. Гладь океана отливала зеленым. На закате казалось, что свет неба наполнил сиянием песок и море. Старик в чалме сооружал небольшую импровизированную мечеть из двух железных стульев, позаимствованных в соседней кебабной. Совсем один на пляже, он молится.
XVI. Рынок
Неожиданно для себя в своем путешествии я мысленно перескочил из Центральной Бразилии в Южную Азию, хотя я и не собирался этого делать. Совсем недавно освоенные земли сменились территорией самой ранней цивилизации, пустынная местность – густонаселенной, если, конечно, верно, что число жителей Бенгалии в три раза превышает показатели Мату-Гросу и Гояса. Перечитывая свои воспоминания, я убедился, что разница еще более существенна. В Америке я обратил внимание на естественные поселения и на урбанистическое строительство. Оба объекта исследования отличались характерной формой, цветом, особенностями структуры, присущими им независимо от течения жизни местных жителей. В Индии же величественные сооружения или вовсе исчезли, или были полуразрушены в ходе истории, все было покрыто пылью и следами былого человеческого присутствия, которое стало единственным фактом действительности. В первом случае я, прежде всего, смотрел на «вещь», во втором на – «человека». Только социологическая наука, изменившаяся в течение тысячелетий, особое место отводит рассмотрению многообразных межличностных отношений, стремится углубить свои представления о них, тогда как в других областях знаний человеческий фактор оказывается где-то между ученым и объектом исследования и попросту растворяется. Эту часть света можно охарактеризовать следующим емким выражением: «недоконтинент». Это название приобретает сегодня новый смысл: оно не просто указывает на азиатский континент, его можно применить и по отношению к той части мира, которая заслуживает подобного имени, поскольку совершенная дезинтеграция, достигшая предела в цикле своего развития, явилась причиной разрушения единой системы бытия, которая некогда, благодаря строгим рамкам, не допускала устранения из своего состава ни одного из миллионов ее элементов. Сегодня человек оказался выброшенным в небытие, порожденное самой историей, его поступки обусловлены самыми простейшими, во всех смыслах слова, мотивами – это страх, страдание и голод.
В американских тропиках человек незаметен, потому что редок, но там, где появляется более или менее населенная агломерация, отдельный индивидуум растворяется, если можно так сказать, в объеме возникшего социума. Как бы ни был низок уровень жизни в провинции и даже в городах, он еще может падать до той исключительной точки, когда слышен крик живого человеческого существа. Ведь на этой земле, которую человек начал разорять, да и то лишь в отдельных местах, всего 450 лет назад, можно пока существовать, имея совсем немного. Промышленность и сельское хозяйство Индии существовали пять или даже десять тысяч лет, и исчезает их основа: вырублены леса, а за неимением древесины, чтобы приготовить пищу, приходится жечь навоз, оставляя поля без удобрений. Прибрежные пахотные земли смываются в море дождями, прирост голодного скота меньше, чем прирост населения, домашние животные выживают лишь потому, что почти не используются в пищу из-за запрета на употребление их мяса.
