Европейскому наблюдателю может показаться возмутительным совмещение повседневных занятий и культовых обрядов в мужском доме. Немногие народы так глубоко религиозны, как бороро, немногие могут похвастаться такой совершенной метафизической системой. Но духовные верования и повседневные привычки тесно переплетаются, и, кажется, туземцы не осознают перехода из одной системы в другую.
Я обнаружил ту же добродушную религиозность в буддистских храмах на бирманской границе, где бонзы живут и спят в помещении, предназначенном для богослужения, расставляя у подножия алтаря горшки с мазью и личную аптечку, и позволяют себе ласкать своих воспитанников между уроками грамоты.
Эта бесцеремонность по отношению к сверхъестественному поражала меня тем более, что мой единственный контакт с религией восходит к детству, уже лишенному веры в Бога. Во время Первой мировой войны я жил у моего деда, который был раввином в Версале. Дом примыкал к синагоге и был соединен с ней длинным внутренним коридором, который на меня наводил страх. Однако он служил непосредственной границей между светским миром и тем, которому как раз и не хватало человеческой страстности, являющейся предварительным условием для его восприятия как мира священного. Помимо часов богослужения, синагога пустовала, и службы деда никогда не были ни достаточно продолжительными, ни ревностными, чтобы заполнить состояние скорби, которое казалось присущим этому месту изначально и которое они неуместно нарушали. Семейные религиозные обряды отличались той же холодностью. Если не считать молчаливой молитвы деда перед каждой трапезой, ничто другое не сообщало детям о том, что они живут в атмосфере служения знанию высшего порядка, кроме напечатанного бумажного плаката, висящего на стене столовой, который гласил: «Тщательно пережевывайте пищу, от этого зависит пищеварение».
Рис. 26. Ромб
Религия у бороро является не делом престижа, а как раз наоборот, определяется естественной внутренней потребностью. Вмужском доме религиозные ритуалы совершались с такой непринужденностью, как будто речь шла о простейших бытовых делах, исполняемых во имя результата, не требуя того почтительного поведения, которое свойственно даже неверующему, когда он входит в храм. После полудня в мужском доме звучат песни, это подготовка к вечернему публичному обряду. В углу храпят или болтают юноши, а двое или трое мужчин напевают, тряся погремушками. Но если один из них хочет зажечь сигару или если наступает его очередь черпать маисовую кашу, он продолжает одной рукой или передает инструмент соседу, который подхватит ритм. Когда танцор важно расхаживает, чтобы продемонстрировать свой новый «наряд», все останавливаются и принимаются обсуждать его, словно забыв об обряде, пока в другом углу он не начинается снова – с той точки, на которой был прерван.
И тем не менее мужской дом – это больше, чем центр социальной и религиозной жизни. Структура деревни не только позволяет осуществлять и четко разграничивает обычное взаимодействие институтов – она представляет в упрощенном виде и укрепляет отношения между человеком и вселенной, между обществом и сверхъестественным миром, между живыми и мертвыми.
Прежде чем обратиться к этому новому аспекту культуры бороро, я должен сделать отступление на тему отношений между мертвыми и живыми. Без этого будет трудно понять то своеобразное решение этой всеобщей проблемы, которое предлагает мышление бороро. Их взгляды в этой области поразительным образом совпадают с убеждениями, которые встречаются на другом конце западного полушария у племен, населяющих леса и прерии северо-востока Северной Америки, таких как оджибве, меномини и виннебаго.
Вероятно, нет такого общества, которое относилось бы к умершим без почтения. Даже неандерталец погребал своих покойников в захоронениях из нескольких грубых камней. Несомненно, погребальные обряды меняются от группы к группе. Можно ли назвать это различие ничтожным, принимая во внимание единодушное чувство, которое они вызывают? Даже стараясь до крайности упростить отношение к мертвым в человеческих обществах, следует уважать огромное расстояние, между крайними точками которого существует целая серия промежуточных стадий.
Некоторые общества оберегают покой умерших. Те же, в свою очередь, получая периодически дань почтения, не станут нарушать спокойствия живых. Если мертвые и будут являться им, то только время от времени и в строго предусмотренных случаях, и их визит будет благотворным. Их покровительство и защита гарантируют регулярную смену времен года, плодородие садов и женщин. Словно мертвые и живые заключили договор: в обмен на посвященный им культ, усопшие останутся у себя, и временные встречи между двумя мирами будут всегда определены интересами живых. Это находит свое отражение в фольклорной теме о благодарном мертвеце. Богатый герой выкупает труп у кредиторов, которые противятся захоронению, и хоронит его. Тот является во сне к своему благодетелю и обещает ему успех во всем, что бы он ни предпринял, при условии, что полученные выгоды они поделят поровну. В самом деле, герой быстро добился любви принцессы, которую ему удалось спасти от многочисленных опасностей благодаря помощи его сверхъестественного покровителя. Неужели придется делить ее с мертвецом? Но принцесса околдована: наполовину женщина, наполовину дракон или змея. Мертвый требует свою долю, герой подчиняется, и тот, удовлетворенный его верностью, довольствуется злобной половиной принцессы, которую он забирает, оставляя герою супругу в человеческом облике.
Но существует и другое отношение к усопшим, которое тоже проиллюстрировано фольклорной темой, ее я назвал бы «предприимчивый рыцарь». На этот раз герой беден. У него есть только хлебное зернышко, которое ему удается хитростью выменять на петуха, потом на свинью, потом на быка, потом на труп, который, наконец, он меняет на живую принцессу. Здесь мертвый является предметом, а не действующим лицом. Вместо партнера, с которым договариваются, он превращается в инструмент спекуляции, построенной на лжи и мошенничестве. Некоторые общества именно так относятся к своим мертвым. Они отказывают им в покое, заставляя их служить своим целям: порой в самом буквальном смысле, как в случае каннибализма и некрофагии, основанных на стремлении присвоить добродетели и могущество покойника. Или же символически, в обществах, вовлеченных в постоянное соперничество престижей, где все участники вынуждены, осмелев, так сказать, постоянно звать мертвых на помощь, чтобы подтвердить свои исключительные права, вызывая духов предков и подделывая родословные. В результате они навлекают на себя неприятности: мертвые, желая отомстить за постоянное беспокойство, начинают отвечать им тем же. Чем больше живые пытаются использовать их в своих целях, тем они требовательнее и придирчивее. Но идет ли речь о взаимном уважении, как в первом случае, или о грубой спекуляции, как во втором, главная идея состоит в том, что в отношениях между мертвыми и живыми неизбежно принимаются в расчет обе стороны.
Между этими противоположными моделями отношений живых с мертвыми существуют и промежуточные положения: индейцы западного побережья Канады и меланезийцы вызывают своих предков во время обрядов, заставляя их свидетельствовать в пользу своих потомков. У некоторых народов Китая и Африки существует культ предков, согласно которому умершие сохраняют свою индивидуальность, но только в течение нескольких поколений, тогда как индейцы пуэбло на юго-западе США не чтят каждого мертвого в отдельности, а сразу причисляют его к общему числу предков, которые выполняют определенные функции. Даже в Европе, где мертвые безлики и равнодушны к делам живых, фольклор сохраняет признаки веры в то, что существует две категории мертвых: те, кто умер естественной смертью и составляют когорту покровительствующих предков; и самоубийцы, убийцы или одержимые, которые превращаются в злых и завистливых духов.
