Меня заверили, что дорога, ведущая в Утиарити, не готовит нам сюрпризов, во всяком случае, нас не ждет ничего похожего на приключения, пережитые двумя годами раньше на тропе к Сан-Лоренсу. Однако на подходе к возвышенности Серраду-Томбадор, в местности под названием Кайша Фурада, у грузовика сломалась шестерня карданного вала. Мы были приблизительно в тридцати километрах от Диамантину. И наши водители отправились пешком, чтобы телеграфировать в Куябу, откуда передадут в Рио поручение прислать деталь самолетом; грузовик привезет нам ее, когда она будет получена. Если все пойдет хорошо, процедура займет неделю; и у волов будет время обогнать нас.
Итак, мы разбили лагерь наверху Томбадора. Этим скалистым хребтом, который возвышается на три сотни метров над бассейном Парагвая, заканчивается шапада; ручьи с другой стороны снабжают уже притоки Амазонки. Чем еще заняться в этой каменистой саванне, где мы нашли лишь несколько деревьев, чтобы повесить гамаки и противомоскитные сетки, если не спать, мечтать и охотиться? Засушливый сезон начался месяц назад, стоял июнь, значит, если не считать нескольких незначительных дождей в августе, chuvas de caju (которые в том году так и не прошли), до сентября не упадет ни капли. Саванна уже приняла зимний облик: увядшие, засохшие растения, которые часто почти полностью выгорают во время пожаров, обнажающих широкие пласты песка под горелыми корягами. В этот сезон редкая дичь, которая встречается на плато, сосредоточивается в зеленых зарослях, capxes, окружающих редкие источники, – там можно найти маленькие еще зеленые пастбища.
В сезон дождей, с октября по март, когда осадки почти ежедневны, температура поднимается с 42° С до 44° С в течение дня, ночи чуть более прохладные, с внезапным и коротким похолоданием на рассвете. Засушливый сезон, напротив, характеризуется сильными перепадами температуры: от дневного максимума 40° С до ночного минимума, который достигает от 8°–10° C.
Попивая мате у лагерного костра, мы слушаем двух братьев из нашей обслуги и водителей, вспоминающих приключения в сертане. Они объясняют, почему гигантский муравьед, тамандуа, оказывается беззащитным в кампо, где он не может, поднявшись, удержать равновесие. В лесу он упирается в дерево хвостом и может разорвать передними лапами любого, кто приблизится к нему. Муравьед не боится ночных нападений, «так как он спит, укладывая голову вдоль тела, и даже ягуар не может знать, где его голова». В сезон дождей надо опасаться диких кабанов, которые передвигаются стадами в пятьдесят и более голов и, будто бы, так скрежещут челюстями, что слышно за несколько километров (не напрасно их называют queixada, от quexio, «подбородок»). Услышав этот звук, охотнику ничего не остается, как убежать, потому что, если он убьет или ранит какое-нибудь животное, то все остальные нападут на него. И спастись от них можно только на дереве или на термитнике.
Один из рассказчиков поведал, что, путешествуя однажды ночью с братом, они услышали крики. Они прийти на помощь побоялись из страха перед индейцами. Крики продолжались всю ночь. На рассвете они нашли взобравшегося на дерево охотника, в окружении кабанов. Ружье он впопыхах уронил.
Более трагическая судьба ожидала другого охотника, который услышал кабанов издали и залез на термитник. Кабаны обступили его. Он стрелял, пока не закончились патроны, потом принялся обороняться тесаком. На следующий день отправившиеся на его поиски товарищи довольно скоро обнаружили место трагедии, над которым кружили грифы-урубу. На земле не было ничего, кроме его черепа и растерзанных туш кабанов.
Бывали забавные случаи, вроде истории собирателя каучука, который встретил голодного ягуара. Они кружили друг за другом вокруг лесного массива, пока из-за оплошности человека не столкнулись нос к носу. Оба застыли на месте, а человек даже не рискнул закричать. «И только чрез полчаса он судорожно дернулся и, задев приклад своего ружья, сообразил, что вооружен».
К несчастью, на нашей стоянке было полно обычных для этих мест насекомых: ос maribondo, комаров, тучами роящейся мелкой кровососущей мошкары piums и borrachudos, да еще pais-de-miel, «отцов меда», то есть пчел. Южноамериканские виды не ядовиты, но они докучают другим образом; жадные до пота, они наперебой садятся на самые лакомые местечки – углы губ, глаз и ноздри, – где, словно опьяненные секрециями своей жертвы, позволяют себя убить, прежде чем они улетят, а их расплющенные на коже тела привлекают новых надоедливых посетителей. Отсюда их прозвище «lambe-olhos» – «глазолизы». Это настоящая пытка тропической бруссы, хуже укусов москитов и мошек, к которым организм адаптируется за несколько недель.
Но где пчела, там и мед – сбору урожая пчел можно предаваться без опасности, вскрывая жилища земных видов или обнаруживая в полом дереве соты со сферическими ячейками, величиной с яйцо. Различные виды производят отличающийся по вкусу мед. Я провел дегустацию тринадцати разновидностей, все были очень приторными, и, как и намбиквара, мы стали разбавлять мед водой. Густой аромат меда сложен и раскрывается постепенно, как букет бургундских вин, а необычность его оттенков приводит в замешательство. Я обнаружил что-то похожее в приправе из Юго-Восточной Азии, вытяжке из желез таракана, которая ценится на вес золота. Мизерного количества достаточно, чтобы блюдо приобрело приятный запах. Очень похожим оказался также запах, выделяемый французским жесткокрылым насекомым темного цвета, его называют жужелица шагреневая.
Наконец запасной грузовик прибыл с новой деталью и с механиком, который ее установил. Мы тронулись, миновали наполовину разрушенный Диамантину, и по открытой долине в направлении реки Парагвай поднялись на равнину – на этот раз без помех. Далее проехали вдоль Аринос, которая несет свои воды в Тапажос, а потом в Амазонку. Затем мы повернули на запад, к холмистым долинам рек Сакре и Папагайу, которые также вливаются в Тапажос, куда они низвергаются с высоты шестидесяти метров. В Паресси мы остановились, чтобы осмотреть оружие и боеприпасы, оставленные «деревянными мордами», помня предупреждение об опасности, которая может подстерегать в окрестностях. Немного отъехав, мы остановились на ночлег и всю ночь не смыкали глаз, обеспокоенные кострами лагеря туземцев, которые заметили по вертикальному дыму на фоне ясного неба сухого сезона в нескольких километрах. Еще один день потрачен на то, чтобы полюбоваться водопадами и собрать новости в деревне индейцев паресси. И вот уже река Папагайу, шириной в сотню метров, воды которой катятся вровень с землей, такие прозрачные, что каменистое дно хорошо просматривается, несмотря на глубину. С другой стороны – дюжина соломенных хижин и саманных домишек: телеграфный пост Утиарити. Здесь мы разгрузили грузовик, перенесли продукты и багаж на паром. Мы попрощались с водителями. Уже на другом берегу замечаем две обнаженные фигуры – намбиквара.
XXVI. На линии
Можно подумать, что тот, кто живет на линии Рондона, живет на луне. Представьте себе территорию, размером с Францию и на три четверти неисследованную, населенную маленькими кочующими племенами, которые входят в число самых примитивных в мире, и пересеченную из конца в конец телеграфной линией. Наскоро расчищенная просека, по которой она проходит, – picada, представляет единственный ориентир на 700 километров. И если не считать несколько разведывательных вылазок, предпринятых людьми Рондона на севере и юге, то неисследованная территория простирается по обе стороны от пикады, очертания которой уже не нашел бы сам ее создатель. Провод действительно есть, но он, став бесполезным сразу после прокладки, болтается на прогнивших рушащихся столбах, ставших жертвами термитов или индейцев, которые принимают гудение телеграфной линии за жужжание роя диких пчел. Местами провод просто валяется на земле или же небрежно наброшен на соседние деревца. Как ни странно, но линия усиливает впечатление изолированности окружающего мира, вместо того чтобы преодолевать ее.
