Девственные пейзажи в основном так монотонны, что их первозданность теряет всякий смысл. Они ускользают от человека, сливаясь в единый фон под его взглядом, вместо того, чтобы бросить ему вызов. И в глубине этой постоянно возрождающейся чащи просека, изломанные силуэты столбов, спутанный провод, который их объединяет, кажутся чуждыми объектами, одиноко выделяясь, словно на картинах Ива Танги. Удостоверяя присутствие человека и тщетность его усилий, они отмечают, более отчетливо чем, если бы их там не было, тот крайний предел, который ему не удалось переступить. Бездарность предприятия и провал, который его увенчал, выглядят в этой безлюдной местности особенно явно.
Население, обитающее вдоль линии, насчитывает сотню человек, с одной стороны – индейцы паресси, некогда набранные телеграфной комиссией и обученные техническому обращению с аппаратами (при этом они не перестали охотиться с луком и стрелами); с другой – бразильцы, когда-то привлеченные в эти новые регионы надеждой найти здесь Эльдорадо или Дальний Запад. Но их надежды были обмануты: по мере того как они продвигались на плоскогорье, «формы» попадались все реже.
«Формами» называют маленькие камни, с необычным цветом или структурой, которые сопутствуют алмазам, – если их находят, то и алмаз где-то поблизости. К таким формам относятся: emburradas – «необработанные валуны»; pretinhas – «негритяночки»; amarelinhas – «желтенькие»; figados-de-gallinha – «куриная печень»; sangues-de-boi – «бычья кровь»; feijões-reluzentes – «сверкающая фасоль»; dentes-de-cão – «собачьи зубы»; ferragens – «железные инструменты» и т. д.
Здесь почти нет алмазов, крайне редко встречается дичь, на этих песчаных землях, размытых дождями в первую половину года и потрескавшихся от засухи во вторую, ничего не растет, кроме корявого колючего кустарника. Сегодня люди, заброшенные сюда одной из волн переселения, столь частых в истории Центральной Бразилии, лишены всякого контакта с центрами цивилизации. Беспокойные, нищие, попавшие во внутренние районы страны в порыве энтузиазма искатели приключений полностью забыты. Маленькие посты из нескольких соломенных хижин, в которых они живут, разделены расстоянием в восемьдесят или сто километров, и их можно преодолеть только пешком, но тем не менее эти несчастные приспосабливаются различными весьма своеобразными способами к своему уединению.
Каждое утро телеграф ненадолго оживает – обмениваются новостями: на одном посту заметили костры лагеря индейцев, которые могут вот-вот совершить нападение; на другом – два паресси исчезли несколько дней назад, став жертвами (и они тоже) намбиквара, чья репутация на линии хорошо известна и которые их отправили, вне всякого сомнения, na invernada do ceu, «в небесные зимовки…» С мрачным юмором вспоминают миссионеров, убитых в 1933 году, или телеграфиста, найденного зарытым по пояс, с грудью, изрешеченной стрелами, и телеграфным ключом на голове. Тема индейцев неудержимо притягивает население линии, представляя ежедневную опасность, преувеличенную местным воображением. И в то же время появление этих маленьких кочевых групп представляет собою единственное развлечение, это единственная возможность общения с внешним человеческим миром. Когда они происходят, один или два раза в году, между потенциальными убийцами и кандидатами быть убитыми происходит обмен колкостями, на невероятном жаргоне линии, состоящем всего из сорока слов, полунамбикварских, полупортугальских.
Кроме этих визитов, которые у обеих сторон вызывают нервную дрожь, каждый начальник поста развлекается в соответствии со своими привычками. Есть сумасброд, который не может устоять перед слабостью – каждый раз, когда он раздевается, чтобы искупаться в реке – выстрелить пять раз из винчестера, чтобы навести страх на местные засады, которые ему мерещатся на обоих берегах. Его жена и дети умирают от голода, потому что он расходует при этом невозместимые запасы патронов: это называется quebkar bala, «портить пулю». Есть тут и завсегдатай столичных бульваров, покинувший Рио студентом фармацевтического отделения, он продолжает мысленно балагурить на Ларгуду-Овидор; но так как сказать ему нечего, то вся речь сводится к мимике, прищелкиванию языком и цыканью зубами, и многозначительным взглядам: в немом кино его бы приняли за кариоку. Стоит упомянуть и о рассудительном старожиле, который ухитряется поддерживать свою семью, живя в биологическом равновесии со стадом оленей, которые приходят к соседнему источнику: каждую неделю он убивает одно животное и не больше. Дичь продолжает существовать, пост тоже. Но каждую неделю с тех пор, как ежегодная поставка продовольствия караванами волов на посты прекратилась, они едят только оленей.
Монахи-иезуиты, которые опередили нас на несколько недель и обосновались у поста Журуэна, приблизительно в пятидесяти километрах от Утиарити, внесли в общую картину свои штрихи. Их было трое – голландец, который молился Богу, бразилец, который собирался приобщать индейцев к культуре, и венгр, дворянин старинного рода и великий охотник, который должен был обеспечивать группу дичью. Спустя некоторое время после прибытия к ним пришел житель провинции, старый француз с грассирующим произношением, который казался ускользнувшим от правления Людовика XIV. По серьезности, с которой он говорил о «дикарях» – иначе он не называл индейцев, – можно было подумать, что он сошел на берег где-то в Канаде вместе с Картье или Шампленом. Едва он присоединился к группе, как венгра – приведенного к служению вере, кажется, раскаянием в ошибках бурной молодости – хватил, как говорят жители колоний, «удар бамбуком». За стенами миссии было слышно, как он оскорблял своего настоятеля. А тот, верный своему долгу как никогда, освящал заблудшего брата крестным знамением, повторяя: «Vade retro, Satanas! Изыди, сатана!» Венгр, наконец избавленный от дьявольского наваждения, был посажен на две недели на хлеб и воду; по крайней мере, символически, так как в Журуэне хлеба не было.
Индейцы кадиувеу и бороро, хоть и называются по-разному, но представляют собою то, что хотелось бы назвать «учеными сообществами». Намбиквара же демонстрируют наблюдателю детство человечества, но это впечатление обманчиво. Мы поселились на краю деревушки, под полуразрушенным соломенным навесом, который служил для хранения оборудования в эпоху строительства линии. Так мы оказались в нескольких метрах от лагеря туземцев, который составляли примерно двадцать человек, разделенных на шесть семей. Маленькая кочующая группа прибыла сюда за несколько дней до нас.
Год у намбиквара делится на два периода. Во время сезона дождей, с октября по март, каждая группа выбирает место повыше над течением ручья. Туземцы сооружают там грубые хижины из ветвей или пальм. Они выжигают участок в галерейном лесу, занимающем влажную глубину лощин, сажают и обрабатывают огород, где растут в основном маниока (сладкая и горькая), различные сорта маиса, табака, иногда фасоль, хлопок, арахис и бутылочная тыква. Женщины трут маниоку на досках, утыканных шипами пальм, а если приходится иметь дело с ядовитыми разновидностями, то выдавливают сок, зажимая свежую мякоть в скрученной коре. Огородничество дает им достаточно пищи, чтобы как-то перебиться в течение оседлого периода. Намбиквара сохраняют даже жмыхи из маниоки, закапывая их в землю, и вынимают, наполовину сгнившие, спустя несколько недель или месяцев.
