Неоправдавшиеся надежды, мистификация, которую я случайно сам спровоцировал, создали напряженную атмосферу. Кроме того, у моего мула появилась язвочка в полости рта и он мучился от боли. Он то шел торопливым шагом, то внезапно останавливался; в общем, мы поссорились. И я не заметил, как остался один в бруссе и потерял направление.
Что делать в такой ситуации? Если верить книгам, привлечь внимание основной части группы выстрелом из ружья. Я слез с мула и выстрелил. Ничего. После второго выстрела мне показалось, что отвечают. А когда я выстрелил в третий раз, мул испугался, быстро отбежал и остановился на некотором расстоянии от меня.
Методично я избавился от оружия и фотографического материала, положив все под дерево и сделав на нем отметки. Я побежал, надеясь поймать мула, которого видел неподалеку. Он позволил мне приблизиться и убежал в тот момент, когда я почти уже схватил его за поводья. Он проделал это несколько раз, увлекая меня за собой. Отчаявшись, я прыгнул и схватил его обеими руками за хвост. Захваченный врасплох таким необычным способом, он перестал убегать от меня. Я сел в седло и отправился за брошенными вещами. Но мы так много кружили по лесу, что я не смог найти места, где их оставил.
Расстроенный этой потерей, я решил найти группу. Но ни мул, ни я не знали точно, где она прошла. То я отдавал предпочтение одному направлению, которое мул принимал неохотно; то я отпускал поводья, и он принимался топтаться на месте. Солнце садилось на горизонте, у меня больше не было оружия, и я каждую минуту ожидал, что в меня полетит рой стрел. Может, я и не был первым, кто проник в эту враждебную зону, но мои предшественники не вернулись отсюда. И даже если не брать в расчет меня, мул являлся очень привлекательной добычей для вечно голодных туземцев. Расстроенный этими мрачными мыслями, я выжидал момент, когда солнце спрячется, чтобы поджечь бруссу и таким образом дать о себе знать. Хорошо, что хотя бы спички остались при мне. Но прежде чем я решился на это, я услышал голоса: два намбиквара вернулись назад, как только заметили мое отсутствие, и следовали за мной по следам с середины дня; найти мои вещи было для них детской забавой. К ночи они привели меня в лагерь, где ждала группа.
Все еще терзаемый мыслями об этом нелепом происшествии, я плохо спал и, чтобы обмануть бессонницу, восстанавливал в памяти сцену обмена. Итак, у намбиквара появилось письмо; но не в результате, как можно было бы вообразить, длительного и старательного обучения. Видимо, индейцами был заимствован только символ письма, тогда как его смысл остался неясным. Письмо выполняло скорее социологическую, чем интеллектуальную функцию. Речь шла не о том, чтобы узнать, запомнить или понять, а о том, чтобы приумножить престиж и авторитет одного индивида – или его деятельности – за счет других. Индеец, живущий еще в каменном веке, догадался, что великое средство понимания, даже если ты так его и не постиг, может, по крайней мере, служить другим целям. В конечном счете, в течение тысячелетий и даже в настоящее время во многих регионах планеты письмо существует как институт и в тех обществах, члены которых, в подавляющем большинстве, не владеют письмом. Я жил в деревнях на холмах Читтагонга в Восточном Пакистане, население которых в основном неграмотно; в каждой деревне, однако, есть свой писарь, который выполняет эту функцию для отдельного человека и целого сообщества. Все знают о существовании письма и пользуются им в случае надобности, но только как посредником для внешних сношений, а между собой они общаются в устной форме. Однако писарь редко несет службу или выполняет работы в общине: его знание дает ему такое могущество, что он может быть одновременно писарем и ростовщиком, не только потому, что должен уметь читать и писать, чтобы заниматься своим промыслом, но и потому, что он имеет влияние на остальных в двойной степени.
Странная все-таки вещь письмо. Может показаться, что его появление не могло не вызвать глубинных изменений в условиях существования человечества и что эти изменения должны были носить интеллектуальный характер. Владение письмом чудесно приумножает способность людей сохранять знания. Его можно было бы сравнить с искусственной памятью, чье развитие будет сопровождаться лучшим осознанием прошлого, а значит, большей способностью организовать настоящее и будущее. После того как отвергнуты все критерии отличия варварства от цивилизации, остается лишь один – владеют народы письмом или нет. Первые способны накоплять прежние достижения и стремительно продвигаться к намеченной цели, тогда как вторые, неспособные удержать прошлое в размытых пределах индивидуальной памяти, останутся пленниками изменчивой истории, навсегда лишенной истоков и четкого понимания замысла.
Однако ничто из того, что мы знаем о письме и его роли в эволюции, не может служить подтверждением этой концепции. Одна из самых созидательных фаз истории человечества приходится на начало неолита: освоение земледелия, приручение диких животных и другие навыки. Для достижения таких успехов понадобилось, чтобы в течение тысячелетий маленькие человеческие сообщества наблюдали, экспериментировали и передавали свой опыт. Это грандиозное предприятие сопровождалось точным и непрерывным описанием достижений, тогда как письмо было еще неизвестно. Если оно появилось между третьим и четвертым тысячелетиями до нашей эры, то является отдаленным (и, вероятно, косвенным) результатом неолитических перемен, но никак не их условием. С каким крупным нововведением связано его появление? В техническом плане можно назвать только архитектуру. Но архитектура египтян или шумеров не превосходила произведений некоторых американских аборигенов, которые не знали письма в момент открытия. И наоборот, с его изобретения до рождения современной науки западный мир прожил около пяти тысячелетий, в течение которых его знания скорее изменялись, чем приумножались. Не раз было отмечено, что между образом жизни гражданина Древней Греции или Рима и образом жизни европейского буржуа XVIII века не было большой разницы. В неолит человечество совершило гигантские шаги без помощи письма; исторические цивилизации Запада – с ним – долго пребывали в застое. Вероятно, трудно было бы понять научный расцвет XIX и XX веков без письма. Но это необходимое условие, конечно, не является достаточным, чтобы его объяснить.
Для того чтобы установить взаимосвязь возникновения письменности с некоторыми характерными чертами цивилизации, нужно вести поиски в другом направлении. Единственное явление, которое неизменно сопровождает письменность, – это образование городов и империй, то есть включение в политическую систему значительного числа индивидов и их организацию в сословия и классы. Таковы типичные эволюционные процессы, которые происходили, от Египта до Китая, в момент, когда впервые появилось письмо: оно содействовало эксплуатации людей, прежде чем они придумали, как облегчить свой труд. Эта эксплуатация, позволявшая собрать тысячи рабочих, чтобы принудить их к изнурительному труду, лучше объясняет рождение архитектуры, чем прямая связь, только что упоминавшаяся. Если моя гипотеза верна, нужно признать, что первичная функция письменных сношений состоит в том, чтобы создать благоприятные условия закабаления. Использование письма в бескорыстных целях, для получения умственного и эстетического удовлетворения, – это второстепенный результат, даже если письменность и сводится чаще всего к средству подкрепить, оправдать или утаить первый.
