Две пироги, заимствованные на посту, четыре гребца и двое из наших мужчин составляли нашу команду. Мы были готовы к незапланированному приключению.
Нет более захватывающей перспективы для этнографа, чем возможность стать первым белым, проникшим в туземное общество. Уже в 1938 году такая удача могла выпасть только в нескольких регионах мира, настолько редких, что их можно было пересчитать по пальцам одной руки. С тех пор их стало еще меньше. Мне выпал шанс пережить опыт путешественников давних времен, и через него тот переломный для современной мысли момент, когда, благодаря великим открытиям, человечество, которое считало себя цельным и завершенным, получило вдруг, как откровение, послание о том, что оно лишь часть огромной системы. И чтобы познать самое себя, оно должно было сначала рассмотреть свой новый незнакомый образ в том зеркале, осколок которого, затерявшийся в веках, теперь готов был показать свое первое и последнее отражение мне одному.
Быть может, подобный энтузиазм неуместен уже в XX веке? Индейцы из долины Пимента-Буэну были почти неизвестны, и все же я не мог надеяться на потрясение, выпавшее на долю других исследователей – Лери, Штадена, Теве, – которые, четыре сотни лет назад, ступили на землю Бразилии. Нашим глазам уже не суждено увидеть того, что наблюдали они. Цивилизации, которые впервые рассматривали они, развивались иными путями, чем наши, но достигли не меньшей полноты и совершенства, соответствующих их природе. Тогда как общества, которые мы можем изучать сегодня – притом, что невозможно их сравнение с существовавшими четыре века назад, – являются не более, чем их слабой искаженной тенью. Несмотря на огромные расстояния и разнообразных посредников (настолько причудливых, что иногда приходишь в замешательство, когда удается восстановить их цепочку), они были сражены этим чудовищным и непостижимым катаклизмом, которым стало, для этой обширной и простодушной части человечества, развитие западной цивилизации. Было бы ошибкой забыть, что развитие формирует новый облик племен, не менее правдивый и неизгладимый, чем прежний.
Люди, возможно, стали другими, но условия путешествия не изменились за прошедшие века. После унылой езды верхом через плато я отдавался очарованию этого плавания по радующей взор реке, русла которой не знали карты, зато малейшие детали воскрешали дорогие мне воспоминания.
Сначала нужно было восстановить навыки речной жизни, приобретенные тремя годами раньше на Сан-Лоренсу: знание различных типов пирог – вырезанных из ствола дерева или собранных из досок, – которые называются, согласно форме и размеру, монтария, каноэ, уба или игарите; привычку часами сидеть, поджав ноги, в воде, которая просачивается через трещины в дереве и которую безостановочно вычерпывают маленьким калебасом; плавность и чрезвычайную осторожность каждого движения из опасения опрокинуть лодку. Здесь говорят «У воды нет волос», если падаешь за борт, ухватиться не за что. И, наконец, необходимо терпение, чтобы при каждом речном препятствии выгружать из пироги продукты и снаряжение, тщательно размещенные и закрепленные, переносить их и пироги каменистым берегом, чтобы возобновить плавание через несколько сотен метров.
Препятствия на реке бывают разных типов: seccos – русло без воды; cachoeiras – пороги; saltos – водопады. Каждому гребцы дали имя, характеризуя обстановку или поведение реки: каштановая поляна, пальмы – castanhal, palmas; удачная охота – vea-do, quiexada, araras; criminosa – «преступница», encrença – непереводимое существительное, которое означает «запутанное дело», apertada hora – «трудный час» (с этимологическим значением «тревожный»); vamos ver – «посмотрим…»
Итак, мое новое путешествие оказалось мне привычным. Сначала по команде гребцы отплывают от берега в традиционном ритме – серия коротких гребков: плюх, плюх, плюх… Потом, когда лодка набирает ход, между гребками добавляются два коротких удара о борт пироги: тра-плюх-тра, тра-плюх-тра… И вот, наконец, ритм длинной дистанции – после первого взмаха весло погружается в воду, а затем скользит вдоль поверхности, но по-прежнему это сопровождается постукиваниями, отделяющими одно погружение весла от другого: тра-плюх-тра-ш-ш-ш-тра, тра-плюх-тра-ш-ш-ш-тра, тра… Таким образом, весла показывают то голубую, то оранжевую сторону своей лопасти и напоминают отражение больших крыльев попугая ара, который пролетает над рекой, сверкая на каждом вираже золотым животом или лазурной спиной.
Воздух утратил прозрачность засушливого сезона. На рассвете все смешано в густую розовую пену – утренний туман, который медленно поднимается от реки. Уже жарко и понемногу эта надвигающаяся жара становится явственной. Только что тепло было разлито в тумане, и вот уже солнце обжигает лица и руки. На розовом фоне появляются голубые островки. Кажется, туман обогащается нюансами, хотя на самом деле он рассеивается.
Двигаться вверх по течению реки довольно трудно, и гребцам требуется отдых. Утром мы высаживаемся на узкой прибрежной полосе, приманившей нас дикими ягодами и рыбой для приготовления пейшады – амазонского буйабеса. Жирные желтые рыбы пакус, которых едят нарезанными ломтиками, держа за кость, как отбивную котлету; серебристые пираканжубас с красным мясом; отливающие красным дорады; каскудо с панцирем, как у омара, но черного цвета; пятнистые пиапарас; манди, пиава, куримбата, жатурама, матриншан… Необходимо соблюдать осторожность из-за ядовитых змей и электрических рыб пураке, которых ловят без наживки, но чей разряд может убить мула; и еще больше опасаться крошечных рыб, которые, как говорят, проникают в мочевой пузырь, если неосмотрительно облегчиться в воду… Через гигантскую зеленую плесень, которую образуют леса на берегу, можно наблюдать внезапное оживление стай всевозможных обезьян: ревунов гуариба, коата с паукообразными конечностями, черно-белых капуцинов, обезьян зог-зог, которые пронзительно кричат в предрассветный час и будят весь лес. У последних большие миндалевидные глаза, человеческая осанка, шелковистые, густые шубы – они походят на монгольских правителей. Тут же семейства маленьких обезьян: сагин или уис-тити; макаку да нойте – «ночная обезьяна» с глазами цвета темного желатина; макаку ди шейру – «обезьяна с запахом»; гого ди соль – «солнечная глотка», и т. д. Достаточно пустить одну пулю в эту прыгающую толпу, чтобы почти наверняка убить какую-нибудь обезьяну. Жареная, она становится похожей на съежившуюся мумию ребенка, а рагу из нее напоминает по вкусу гуся.
К трем часам после полудня рокочет гром, небо темнеет, и дождь заслоняет широкой вертикальной полосой половину неба.
Приблизится ли она к нам? Полоса редеет и рассеивается, с другой стороны появляется слабый проблеск, сначала золотистый, потом бледно-голубой. Только середина горизонта еще занята дождем. Но тучи тают, пелена уменьшается с правой и с левой стороны, наконец, исчезает. Остается только живописное небо, где темно-серые громады ползут поверх бело-голубого фона. Надвигается гроза, и пора пристать к берегу там, где лес кажется не таким густым. С помощью тесаков (facão или terçado) мы быстро прорубаем выход к маленькой поляне; и проверяем, нет ли среди деревьев pau de novato, «дерева для новичка» (названного так потому, что неопытный человек, который привяжет к нему гамак, будет атакован армией красных муравьев); или pau d’akho, «дерева с чесночным запахом»; или еще cannela merda
[21], чье имя не требует комментариев. Может быть, если повезет, мы обнаружим дерево soveira, ствол которого, надрезанный по кругу, выделяет за несколько минут больше «молока», чем корова – жирного и пенистого, но если выпить его сырым, оно затягивает рот каучукоподобной пленкой. Или найдем araçá с фиолетовыми плодами, величиной с вишню, пахнущих терпентином, и с чуть кисловатым привкусом, таким легким, что если выдавить плод в воду, она кажется газированной. А стручки дерева inga наполнены нежным сладким пухом. На bacuri растут плоды, напоминающие груши из райских фруктовых садов, но самое чудесное – assaï, высшее наслаждение леса, его отвар сразу после приготовления похож на густой сироп с привкусом малины, но за ночь створаживается и становится фруктовым кисловатым сыром.
